– Приятное путешествие наше сломано, я очень грустно опечален этим. Вы едете домой, да? Вы расскажете все это Марина Петровна, пусть она будет смеяться. Это все-таки смешно!
И, вздохнув, философически заключил:
– Так очень многое кончается в жизни. Один человек в Ливерпуле обнял свою невесту и выколол булавкой глаз свой, – это его не очень огорчило. «Меня хорошо кормит один глаз», – сказал он, потому что был часовщик. Но невеста нашла, что одним глазом он может оценить только одну половинку ее, и не согласилась венчаться. – Он еще раз вздохнул и щелкнул языком: – По-русски это – прилично, но, кажется, неинтересно...
Самгин дождался, когда пришел маленький, тощий, быстроглазый человек во фланелевом костюме, и они с Крэйтоном заговорили, улыбаясь друг другу, как старые знакомые. Простясь, Самгин пошел в буфет, с удовольствием позавтракал, выпил кофе и отправился гулять, думая, что за последнее время все события в его жизни разрешаются быстро и легко.
Явилась даже смелая мысль: интересно бы встретить Инокова еще раз, но, конечно, в его свободное от профессиональных занятий время.
«Я дважды спас его от виселицы, – как оценивает он это?.. А Крэйтон – весьма типичен. Человек аристократической расы. Уверенность в своем превосходстве над всеми людьми».
Город был какой-то низенький, он точно сидел, а не стоял на земле. Со степи широкой волною налетал ветер, вздымая на улицах прозрачные облака черноватой, теплой пыли. Среди церковных глав Самгин отличил два минарета, и только после этого стал замечать на улицах людей с монгольскими лицами. Река Белая оказалась мутножелтой, а Уфа – голубоватее и прозрачней. На грязных берегах лежало очень много сплавного леса и почти столько же закопченных солнцем башкир в лохмотьях. В общем было как-то непоколебимо, навсегда скучно, и явилась мысль, что Иноковы, Кутузовы и другие люди этого типа рискуют свободой и жизнью – бесполезно, не победить им, не разрушить эту теплую, пыльную скуку. Уныние не столько тяготило, как успокаивало. Вспомнилось стихотворение Шелли «Озимандия».
Пустыня мертвая и небеса над ней.
Через два дня, вечером, у него сидела Марина, в платье цвета оксидированного серебра. Крэйтон предугадал верно: она смеялась, слушая рассказ о нападении на поезд, о злоключениях и бешенстве англичанина.
– Нет, как хочешь, а – все-таки – молодцы! Это – ловко!
«Сказать ей про Инокова?» – спросил себя Самгин.
– Ах, Лионель, чудак! – смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: – Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать, где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то уж чувствую!
И, помолчав, облизнув губы, она продолжала, приподняв одну бровь, усмехаясь:
– Теперь – купец у власти, а капиталов у него – не велик запас, так он и начнет иностранцев звать: «Покупайте Россию!»
– Шутишь ты, все шутишь, – сказал Самгин, чтоб сказать что-нибудь; она ответила:
– Вижу – скучно тебе, вот и шучу. Да, и – что мне делать? Сыта, здорова...
Она замолчала, взяв со стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, – рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса:
– Интересный человек! Конечно, попадет на вешалку. Уж попадет... Тебе, наверное, дико будет услышать это, а я – пристрастна к таким людям.
– Ты знаешь, что я многого не понимаю в тебе, – сказал Самгин.
– Знаю, – согласилась она; очень просто прозвучало это ее слово.
– А хотелось бы понять, – добавил Самгин. – У меня к тебе сложилось отношение, которое... требует ясности... Смеясь, она спросила:
– Не посвататься ли хочешь? Но тотчас же сказала:
– Это я тоже шучу. Понимаю, что свататься ты не намерен. А рассказать себя я тебе – не могу, рассказывала, да ты – не веришь. – Она встала, протянув ему руку через стол и говоря несколько пониженным голосом:
– Вот что, через несколько дней в корабле моем радение о духе будет, – хочешь, я скажу Захарию, чтоб он показал тебе праздник этот? В щелочку, – добавила она и усмехнулась.
Ее предложение не удивило и не обрадовало Самгина, но смутило его как неожиданность, смысл которой – непонятен. Он видел, что глаза Марины улыбаются необычно, как будто она против воли своей сказала что-то непродуманное, рискованное и, недовольная собою, сердится.
– Я буду страшно благодарен, – торопливо сказал он, а Марина повторила:
– В щелочку, издали. Ну, – будь здоров! Проводив ее, Самгин быстро вбежал в комнату, остановился у окна и посмотрел, как легко и солидно эта женщина несет свое тело по солнечной стороне улицы; над головою ее – сиреневый зонтик, платье металлически блестит, и замечательно красиво касаются камня панели туфельки бронзового цвета.
«Идол. Златоглазый идол», – с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел – о себе или о ней? Это было не ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина – член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом было почему-то особенно неприятно.
«Вот, наконец, открываются двери тайны», – сказал он себе и присел на стул, барабаня пальцами по колену, покручивая бородку. Шутка не удалась ему.
Возникало опасение какой-то утраты. Он поспешно начал просматривать свое отношение к Марине. Все, что он знал о ней, совершенно не совпадало с его представлением о человеке религиозном, хотя он не мог бы сказать, что имеет вполне точное представление о таком человеке; во всяком случае это – человек, ограниченный мистикой, метафизикой.
«Слишком умна для того, чтобы веровать. Но ведь не может же быть какой-то секты без веры в бога или чорта!» – размышлял он.
То, что она говорила о разуме, определенно противоречило ее житейской практике. Ее слова о духе и вообще всё, что она, в разное время, говорила ему о своих взглядах на религию, церковь, – было непонятно, неинтересно и не удерживалось в его памяти. Помнил он только взрыв ее гнева против попов, но и это ничего не объясняло ему, он даже подумал: «Тут я, кажется, преувеличил что-то или чего-то не понял. Я никогда не спорил с нею на эту тему, не могу, не хочу спорить, но – почему я как будто боюсь поссориться с нею?»
Чувство тревоги – росло. И в конце концов вдруг догадался, что боится не ссоры, а чего-то глупого и пошлого, что может разрушить сложившееся у него отношение к этой женщине. Это было бы очень грустно, однако именно эта опасность внушает тревогу.
«Но ведь, в сущности, вопрос решается очень просто: не пойду», – подумал он.
Но это не было решением. На другой день после праздника троицы – в духов день – Самгин так же сидел у окна, выглядывая из-за цветов на улицу. За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле – провожать икону богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.
Самгин смотрел на плотную, празднично одетую, массу обывателей, – она заполняла украшенную молодыми березками улицу так же плотно, густо, как в Москве, идя под красными флагами, за гробом Баумана, не видным под лентами и цветами. Так же, как тогда, сокрушительно шаркали десятки тысяч подошв по булыжнику мостовой. Сухой шорох ног стачивал камни, вздымая над обнаженными головами серенькое облако пыли, а в пыли тускловато блестело золото сотен хоругвей. Ветер встряхивал хоругви, шевелил волосы на головах людей, ветер гнал белые облака, на людей падали тени, как бы стирая пыль и пот с красных лысин. В небе басовито и непрерывно гудела медь колоколов, заглушая пение многочисленного хора певчих. Яростно, ослепительно сверкая, толпу возглавлял высоко поднятый над нею золотой квадрат иконы с двумя черными пятнами в нем, одно – побольше, другое – поменьше. Запрокинутая назад, гордо покачиваясь, икона стояла на длинных жердях, жерди лежали на плечах людей, крепко прилепленных один к другому, – Самгин видел, что они несут тяжелую ношу свою легко.