С отчаянно колотившимся сердцем я вернулась к своему столу, где должна была оставаться по приказу вооруженного мужчины. Беп была сама не своя от страха, и Кляйман это заметил. Он вытащил из кармана кошелек, протянул ей и сказал: "Отнеси его в аптеку на Лелиграхт. Ее хозяин — мой друг, ты можешь воспользоваться его телефоном. Позвони моей жене, расскажи ей, что здесь произошло, и сюда не возвращайся". Беп кивнула и поспешила покинуть контору, бросив на нас последний испуганный взгляд.
Кляйман строго и серьезно взглянул на меня: "Мип, ты тоже можешь уйти". "Нет, не могу", — ответила я. Это была правда. Я, действительно, не могла.
Мы с Кляйманом ждали еще приблизительно три четверти часа, пока не появился мужчина — но не тот, что приходил раньше. Он приказал Кляйману последовать за ним в кабинет Куглера. Я осталась на своем месте, не имея представления о том, что происходит в доме. Но мне и думать об этом было страшно.
Спустя полчаса, а может, час дверь открылась, и вошел Кляйман, сопровождаемый полицейским. Тот приказал по-немецки: "Отдайте ключ молодой даме", после чего снова удалился в кабинет. Кляйман подошел ко мне и протянул ключ со словами: "Мип, уходи немедленно". Я покачала головой. Кляйман взглянул мне прямо в глаза: "Не упрямься. Спаси то, что еще можно спасти, а нам ты уже не поможешь". Я поняла, что он имеет в виду. Как я должна была поступить? Кляйман сжал мою руку и вернулся в комнату Куглера, а я так и не двинулась с места. Я подумала, что полицейские отнесутся ко мне снисходительно из-за моего австрийского происхождения. К тому же они, вероятно, считают, что к Убежищу я не имею никакого отношения.
Спустя несколько минут в комнату вошел первый голландский посетитель, и даже не взглянув на меня, позвонил куда-то по телефону и попросил прислать машину. Дверь он оставил открытой, поэтому я ясно слышала голос немца, потом Куглера, что-то ему отвечавшего, и снова — немца. Я вдруг поняла, что мне в его выговоре кажется знакомым: неподражаемый венский акцент. Точно так же говорили в моей семье, с которой я рассталась много лет назад.
Когда полицейский вернулся в контору, я поняла, что его настрой изменился: он больше не верил в мою непричастность. Очевидно, что-то навело его на мысль, что я знала о скрывавшихся людях. "А теперь твоя очередь", — грубо сказал он и вырвал из моих рук ключ, полученный от Кляймана. Я встала и прямо взглянула на него: "Вы из Вены, как и я". Он замер, явно пораженный, его лицо выдавало смятение. "Паспорт!" — наконец рявкнул он. Я протянула ему документ, который он внимательно осмотрел. В моем паспорте было указано, что я родилась в Вене и состою в браке с нидерландским подданным. Тут полицейский заметил голландца, все еще говорившего по телефону. "Убирайся!" — крикнул он, и тот, прервав разговор на полуслове, бросил трубку и скрылся. Австриец захлопнул дверь, и мы остались одни. Яростно размахивая моим паспортом, согнувшись почти пополам, он направился ко мне: казалось, что гнев заставляет его пригибаться к земле: "И не стыдно тебе потворствовать грязным евреям?" — прокричал он. Затем, осыпав меня всевозможными ругательствами, заключил, что я буду наказана по заслугам. Он был вне себя. Я по-прежнему стояла неподвижно, не отвечая ни словом, ни жестом. Он продолжал мерить комнату шагами, потом вдруг остановился и спросил: "Что же мне, черт побери, с тобой делать?".
В тот момент я подумала, что мое положение не совсем безнадежное. У меня было чувство, словно я выросла на несколько сантиметров. Офицер изучал меня взглядом и, казалось, думал: "Вот, друг против друга стоят два человека, родившиеся в одной и той же стране, одном и том же городе. Один карает евреев, другой помогает им". Взгляд австрийца стал спокойнее и даже человечнее. После долгого молчания он, наконец, сказал: "Из личной симпатии… ладно, оставайся здесь. Но не смей бежать, иначе мы схватим твоего мужа".
Я понимала, что сейчас должна со всем соглашаться, но не сдержавшись, ответила: "Не смейте трогать моего мужа! Он ни к чему не причастен". Офицер надменно взглянул на меня: "Как бы не так! Вы все одна шайка". Он направился к двери, но перед тем, как выйти на улицу, оглянулся. "Я еще вернусь проверить, на месте ли ты". Об этом он мог не беспокоиться: я и не собиралась уходить. Однако австриец повторил: "Не смей бежать. Малейшее непослушание, и угодишь в тюрьму". И захлопнул за собой дверь.
Я не знала, куда он пошел, и по-прежнему не имела ни малейшего понятия о том, что происходит в доме. Я была в полном смятении, мне казалось, что я провалилась в бездонный колодец. Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и ждать.
Тут я услышала, как наши друзья из Убежища спускаются по лестнице. По звуку шагов казалось, что они идут подобно побитым собакам.
Я как будто окаменела, мне казалось, что время остановилось. В какой-то момент ко мне подошли два работника склада и выразили сожаление о том, что ничего не знали об Убежище. Ван Марен прибавил, что австриец отдал ему ключ, отобранный у меня. Не знаю, сколько еще прошло времени. Вдруг я услышала быстрые шаги по лестнице. В комнату влетела Беп, за ней — Ян. Я поняла, что уже пять часов, конец рабочего дня. Ян сказал ван Марену: "Как только уйдет последний рабочий, закрой за ним дверь и возвращайся".
Позже, когда мы остались в конторе вчетвером, Ян обратился к ван Марену, Беп и мне: "А теперь посмотрим, что там, наверху". Дверь в Убежище была заперта на замок, но к счастью, в конторе хранился запасной ключ. И вот мы наверху. Там все было перевернуто вверх дном: сдвинута мебель, содержимое шкафов и ящиков выброшено на пол. В спальне господина и госпожи Франк в ворохе бумаг на полу мне бросилась в глаза тетрадка в оранжевом переплете. Это был дневник Анны. Я вспомнила, как она радовалась, когда родители подарили ей эту тетрадь на день рождения, и как важно было для нее все, что она писала. Я стала разбирать бумаги и увидела несколько кассовых книг и отдельных листков, которые Анна использовала для своих записей, когда первая тетрадка кончилась.
Беп дрожала от страха и явно хотела поскорее уйти. Я сказала ей: "Помоги мне все это собрать". Я сама ужасно боялась, что австриец вернется и застигнет нас за присвоением "еврейского имущества". Ян между тем захватил несколько библиотечных книг и испанских учебников доктора Дюсселя. Он торопил нас. Ван Марен, стоящий у двери, тоже нервничал. Мы поспешно пошли к выходу, но по дороге на двери ванной я увидела висящий халатик Анны. Хотя мои руки были заняты, я захватила и его, сама не знаю, почему.
И вот мы с Беп стоим в конторе с кипой бумаг. "Ты старшая, — сказала Беп, — решай, что делать со всем этим". Я открыла нижний ящик стола и вложила в него все тетрадки и листы. "Я буду хранить их до тех пор, пока Анна не вернется".
Дома я услышала от Яна о том, что произошло после того, как он узнал о приходе полиции. Вот его рассказ:
"Я поспешил обратно в свою контору. Обычно дорога занимает у меня семь минут, но в этот раз через четыре минуты я уже был на месте. Я хотел как можно скорее спрятать нелегальные талоны. Положив их в ящик стола, я стал думать, что делать дальше. Хотя я хорошо понимал, что разумнее всего ничего не предпринимать и лишь ждать, я не мог сидеть спокойно. Я решил рассказать обо всем брату Кляймана и пошел на часовую фабрику, где тот работал. Он был потрясен случившимся, и несколько секунд мы лишь горестно и беспомощно смотрели друг на друга. Потом пошли на Принсенграхт и притаились в подъезде напротив конторы. Вскоре перед домом 263 остановилась машина Зеленой полиции. Дверь открылась, оттуда вышли наши друзья с небольшими узелками в руках и сели машину. Мы были слишком далеко, чтобы разглядеть выражения их лиц, я только заметил, что Куглер и Кляйман тоже были там. Арестованных сопровождали двое вооруженных мужчин в штатском. Они зашли в машину последними, и она тут же тронулась, свернула на другую сторону канала и проехала совсем близко от нас. После этого мы ушли, посчитав опасным зайти в тот момент в контору".
