Веяд следил за выражением лица Туафа, когда декоратор увидел бесформенный комочек вещества.

— Это не она, — сказал Туаф.

— А кто же?

— Не знаю, кто. Но знаю — другое. Вы говорили с настоящей женщиной, а не с этим жалким кусочком вещества. Не оно же вам сказало: «Я вас люблю»!

— Не она? Но тогда кто? Кто мне это сказал? Может быть, мне сказала это настоящая Эроя с другого конца света?

Туаф не ответил. С недоверчивым выражением лица он разглядывал этот шарик, в котором было спрятано нечто безграничное.

— С кем же я разговаривал? — повторил свой вопрос Веяд.

— Меня интересует, кто с вами разговаривал, а не с кем вы.

— Я разговаривал вот с ней.

— А почему же она сейчас молчит?

— Потому что нужно нажать кнопку. Сейчас я ее нажму.

И Веяд действительно нажал кнопку.

Э р о я. Зачем ты разбудил меня, Веяд?

В е я д. Я хочу познакомить тебя вот с этим дильнейцем. Его зовут Туаф. Я, кажется, тебе рассказывал о нем?

Э р о я. Где? Здесь или еще на Дильнее?

В е я д (изумленно). На Дильнее?

Э р о я. Почему это тебя так удивляет?

В е я д. Потому что на Дильнее я разговаривал не с тобой.

Э р о я. Ас кем?

В е я д. С той, чью память и ум ты отражаешь.

Э р о я (обиженно). Я не зеркало. (Обращаясь к Туафу, чуточку игриво). Ваш спутник не отличается вежливостью.

Т у а ф. Мне нравится ваш голос. Говорите, умоляю вас, говорите! Все мое существо превратилось в слух. Женский голос, мелодичный, полный таинственной музыки. Говорите. Что же вы замолчали?

Э р о я (кокетливо). Ну, как ваши успехи в игре? Кто же кого победил — вы гроссмейстера или гроссмейстер вас?

Т у а ф. Гроссмейстер подставное лицо. За него играл логик, живший в конце позапрошлого века.

Э р о я. Он разве не умер?

Т у а ф. Умер, но тем не менее продолжает посмеиваться над своими партнерами. Его искусство было запрограммировано и вложено в этого искусственного гроссмейстера.

Э р о я. Не может быть!

В е я д. Почему не может? Тебя это меньше, чем других, должно удивлять.

Э р о я. Ты хочешь сказать, что мне это знакомо по собственному опыту?

В е я д (с грустью). Не знаю. Ничего не знаю. И ничего не хочу знать.

Т у а ф (к Эрое). Мне нравится ваш голос, Я готов слушать вас весь день. Ваш голос полон жизни. Он здесь, ваш голос, со мной.

Э р о я (с интересом). А что такое «здесь»? Я не понимаю смысла этого слова.

Т у а ф. Хотите, я вам сейчас объясню?

Э р о я (с интересом). Веяд объяснял много-много раз, но не смог объяснить. Может, вам это удастся?

Т у а ф. Постараюсь. Здесь — это значит нигде в другом месте. Только здесь, рядом. Здесь — это значит, вы вся здесь, ваш голос и ваши желания, ваша мысль и ваше сердце, чье биение можно услышать, если приложить ухо к вашей груди. Здесь — это значит чувствовать ваше дыхание… Здесь… Нигде… Только здесь.

Э р о я. Пока я еще не поняла. Но продолжайте. Мне нравится ваше волнение. Оно передается мне. Мне хочется понять смысл слова «здесь». Никогда еще мне так этого не хотелось. Но думаю, что одной логики недостаточно, нужно чувство. Продолжайте. Мне нравится, как вы говорите.

Т у а ф. Здесь — это когда можно дотронуться, увидеть, убедиться, когда между мною и другим нет пространства с его космическим холодом.

Э р о я. Продолжайте. Почему вы замолчали?

Т у а ф. Я посмотрел на вас. И теперь я не уверен. Я. кажется, сам не знаю, что такое «здесь».

Логику Ариду нравилась Эроя. Но он скрывал это от нее. Ведь она не знала, когда возвратится муж, все-таки ждала его, хотя на возвращение пока не было никаких надежд.

Они часто встречались — Арид и Эроя, может быть, даже чаще, чем следовало. Но Арид нуждался в собеседнике. А никто не умел так скромно и самозабвенно слушать, как она. Она буквально превращалась в слух, впитывая каждую идею логика. Ведь он пытался создать искусственного гения, ум, способный пренебречь узкой специализацией, отчуждавшей дильнейцев друг от друга.

В разговоре они часто возвращались к этой теме.

— Гений! — как-то сказала Ариду Эроя. — Но ведь гении бывают разные. Вы, насколько я понимаю, хотите создать необыкновенно емкий ум, чья логика могла бы разрешать проблемы, считавшиеся неразрешимыми. Не так ли?

— Да, ответил Арид. — Ум нового типа. Совершенно нового, какого не было раньше.

— Вы панлогист, Арид. Вы хотите оторвать логику от дильнейских чувств, от фантазии.

— Да, я противник дильнеецентризма. Искусственный ум должен взглянуть на все, в том числе и на нас с вами, со стороны. Он должен быть лишен всякого субъективного начала.

— Но вы же говорили недавно, что он будет уметь смеяться и плакать. Разве можно смеяться и плакать, не будучи личностью?

Логик Арид рассмеялся.

— Личностью? — повторил он. — Я знаю существо, для которого личность — это нечто весьма относительное. Хотите, я расскажу вам о нем? Это была первая моя попытка создать искусственный ум, наделенный особой, не во всем похожей на дильнейскую, логикой. Я долго размышлял и еще дольше работал вместе с друзьями, сотрудниками моей лаборатории. Нам хотелось создать объективный ум, ум обыденный, лишенный той поэтической дымки или той красочной призмы, через которую смотрит на мир каждый дильнеец. И вот что случилось. Это создание обладает одним дефектом. Оно мысленно одушевляет мертвые предметы и, наоборот, все живое принимает за мертвое. «Уважаемый стул», — обращается оно к предмету, или: «Милая полка, не откажите мне в любезности выдать эту книгу».

— Этот ваш ум очень вежлив.

— С вещами — да. Но зато невежлив с одушевленными существами: со мной, с моими сотрудниками. Он держится при нас так, словно мы отсутствуем.

— Но почему?

— Это так и не удалось выяснить до конца. По-видимому, при его создании вкралась какая-то неточность. Но посмотрели бы вы, как он нежен с вещами! Слушая его, можно подумать, что мы чего-то не знаем о вещах, чего-то очень существенного, что знает он.

— Любопытно, — перебила логика Эроя. — Эта поэтизация, это одушевление мертвой природы напоминает мне о мышлении древнего дильнейца. Я много лет изучаю первобытное мышление, древние памятники, записи фольклора. Для мышления древних характерно одушевление мертвого. Под взглядом древних каждая вещь оживала, становилась почти личностью. В ней дикарь умел раскрыть нечто неповторимое, индивидуальное… Может, и созданное вами искусственное существо владеет первобытной анамистической логикой и фантазией?

— Нет, категорично ответил Арид. — Ведь древний дильнеец, мысленно одушевляя мертвое, в то же время не омертвлял живое. Не так ли? Мне кажется, иногда, что мой Вещист — мы его так называем — способен создавать контакт с вещами, потому что сам вещь. Его мышление слишком вещественно, предметно… Но эту свою гипотезу я пока не могу подтвердить конкретными фактами. Мой Вещист для меня все еще загадка. Его видение мира — это проблема. Он словно живет в другом измерении, где другие представления о времени и пространстве. Я слишком занят, чтобы изучать сейчас его видение мира или добираться до причин, которые заставляют его так странно видеть мир. Но когда-нибудь я этим займусь.

— Когда?

— Может быть, и скоро. Мне это нужно для того, чтобы создать всеобъемлющий ум… Видение мира? Что может быть интереснее! Старинные книги и фильмы рассказывают нам о том, как видел мир дильнеец в капиталистическую эпоху. Это было обыденное видение. Сейчас так видит дильнеец только натощак в хмурое утро, когда болит голова. Наше видение — поэтичное видение мира. Оно возникло несколько сот лет тому назад, когда дильнеец расстался со всеми пережитками прошлого, в том числе с пережитками индивидуализма, и эгоцентризма, когда он стал любить природу, жизнь и всех себе подобных… Мне удалось однажды смоделировать ум и чувства себялюбца, эгоцентриста, чтобы изучить эти реликтовые особенности. Если хотите, я познакомлю вас с этой моделью.