Я и сам, несмотря на свою молодость и неопытность, чувствовал двусмысленность своего положения. Кем я был? Обычным парнем, заурядным геологом, всего три года назад окончившим Горный институт. А кем я оказался? Связующим звеном между двумя мирами, между Землей и той планетой, представитель которой через посредство моих рук передал странную книгу человечеству. Правда, пока специалисты еще не перевели книгу и не расшифровали ее загадочный текст, это оставалось гипотезой, выдвинутой журналистом, сотрудником журнала «Кибернетика и будущее». Но с каждым днем эта гипотеза находила все больше и больше сторонников. Я даже сам стал подумывать о том, что в сквере побывало существо из другого мира — «инопланетец», как его назвал корреспондент, да, инопланетец (мне понравилось это словечко), оставив вещественные следы своего пребывания в этом месте. Нельзя сказать, что я без всяких усилий заставил себя поверить в эту смелую концепцию. Этой вере сопротивлялось во мне все: чувство реальности и юмора, привычки, любовь к обыденному и врожденное недоверие к чуду. А что же это было, если не почти чудо? В сквере среди нянь и детей, играющих возле памятника Пушкину, появилось необычное существо, однако же оставшееся незамеченным.

С какой целью появилось оно? И почему именно в этом сквере, а не в другой точке земного шара?

Все эти вопросы остались без ответа. И кибернетическая машина Академии наук, расшифровавшая текст загадочной книги, позволила нам заглянуть в далекое будущее, но ничего не сказала нам о настоящем, о том, как эта книга попала в сквер, расположенный между Михайловским театром, Филармонией и Пассажем, в одном из самых многолюдных мест обыденного Ленинграда. И если можно допустить, исходя из модной теории вероятности, что там побывал инопланетец, то невозможно поверить в то, что там очутился человек из будущего, нарушив самый незыблемый закон природы, закон необратимого хода времени. Как ни странно, а о том, что текст наконец расшифрован, я узнал позже других. В эти дни я как раз был в Енисейской тайге с геологической партией, и наша рация, как нарочно, безмолвствовала (попался нерадивый и малоопытный радист). Напросился в экспедицию я сам и попал в тайгу вопреки желанию своего начальства, считавшего, что мне следует пребывать в Ленинграде, коли уж я стал таким знаменитым. Я настоял — и меня отправили. Было ли это бегством? В какой-то мере да. Я бежал от бесчисленных телефонных звонков, телеграмм, писем, корреспондентов, пенсионеров, интересующихся наукой, от чересчур любознательных школьников, а главное — от самого себя, от того двусмысленного положения, в котором я очутился.

Помню, как я сел в поезд на Московском вокзале и вагоны вдруг тронулись, унося меня из мира шумной и случайной славы в бесконечные и тихие леса Восточной Сибири. Я забрался на верхнюю полку, блаженно закрыл глаза и удовлетворенно подумал, что ни через час и ни через сутки меня не вызовут к телефону, не разбудят ночью, чтобы расписаться в получении телеграммы, не будут требовать ответа корреспонденты и писатели. Я взглянул в окно. За окном было небо, полное звезд, спокойных и недокучливых звезд, звезд, которым не было до меня никакого дела.

Еще меньше, чем звездам, было дело до меня Енисейской тайге. В длинных переходах с ночевками у костра я, казалось, забыл о таинственной книге, найденной мною в Михайловском сквере. Но книга не забыла обо мне, и так же неожиданно, как она очутилась возле скамейки сквера, она снова напомнила о себе.

Я уже говорил о том, что у нас испортилась рация. Радист Валька Дадонов пытался починить ее и связать нас с миром. Он был дальнозорок, как все искатели приключений, и увидел эвенка Учигира, гнавшего оленей, раньше нас.

— Какие новости? — крикнули мы, когда подошел Учигир.

— Больших новостей нету, — лениво ответил эвенк.

— А маленькие?

— Маленькие найдутся. Книгу расшифровала машина, ту книгу, что долго молчала. Вчера с вечера передавали по радио… И сегодня обещали передавать.

Я бросился к Вальке Дадонову, чтобы помочь ему наладить рацию. Мои пальцы дрожали от нетерпения, и не столько наша ловкость и умение помогли, сколько простая удача — рация вдруг заговорила. Рация ли? Не рация и не диктор, а голос из неизвестного мира, так странно и нелогично замурованного в текст незнакомого языка.

— Я, — говорил голос, — жил в мире, где время породнилось с самыми заветными мыслями, время большое и маленькое, столетия и мгновения, годы и часы, нетерпеливо звавшие нас в неведомое.

Можно ли обижаться на вещи?

Он был довольно точным отражением великого игрока, который жил на Дильнее двести лет тому назад. Он вобрал в себя не только его логические способности, но и насмешливый характер.

— Мне надоело, — сказал он.

А затем повторил те же слова.

— Мне надоело. Мне надоело играть целый год с таким слабым игроком. Так может облениться ум, а способности притупятся.

Туаф обиженно поднялся с места. «Впрочем, можно ли обижаться на вещи? — спросил он себя. — Искусственный гроссмейстер! Вещь! Предмет! Но как я ненавижу эту наглую вещь! Этот предмет».

Он мог разобрать эту вещь на части, сломать ее, как ломает ребенок надоевшую ему игрушку. Но это было бы глупо. А не глупее ли другое: что дильнеец, давно погрузившийся в небытие, игрок, которого давно уже нет на свете, из своего небытия смеется над ним, Туафом, доказывая, что логика и мастерство бессмертны.

Туаф сделал несколько шагов. Когда-то — год назад — он был рад тому, что мог шагать, чувствуя под ногами опору. Теперь ему этого было мало. Да, слишком мала была Уэра, островок, отрезанный ото всего и всех.

Туафу снились женщины, их лица, их ноги и их руки. Сегодня ночью он почувствовал легкие прикосновения женских рук. Это было ни с чем не сравнимо. С ним рядом сидела женщина. Затем он проснулся и понял, что женские руки он видел во сне. Он долго лежал, стараясь припомнить сон. Потом он снова уснул. Его разбудил тихий женский смех. Смех был рядом за перегородкой, и мелодичный женский голос. До него, до Туафа донеслись странные, невозможные здесь, на Уэре, слова:

— Я тебя люблю…

Затем все стихло. Туаф, замерев от напряженного внимания, слышал, как стучало его собственное сердце. Совершенно ясно. Веяд был не один. С ним пребывала женщина. Но как попала она сюда на Уэру, преодолев бездонное пространство и время? По-видимому, Веяд прятал ее. Но где? Где он мог ее спрятать? Да и как она могла очутиться здесь?

Туаф так и не уснул. Он все ждал, все прислушивался. Сердце билось возле самого горла. Но женский смех не повторялся. Женщина исчезла, испарилась. Ее больше не было здесь.

Утром Туаф, встретившись с Веядом, не подал и вида, что он слышал ночью женский смех и слова. Но сейчас… После того как наглая вещь обыграла его в сотый, в тысячный раз и высказала свое презрение, у него не было больше сил молчать. Ему надоело одиночество…

— Послушайте, Веяд, — остановил он своего спутника.

— Слушаю, — сказал насмешливо Веяд.

— Познакомьте меня с ней.

— С кем?

— С той, с которой вы разговаривали сегодня ночью. Где вы прячете ее? Я хочу знать.

— Вот как! А может, она не захочет с вами знакомиться?

— Почему? Она меня не знает. Я требую!

— Пустые слова! И, кроме того, ее здесь нет.

— А где она?

— На Дильнее.

— Но с Дильнеей нет связи. А я слышал ее смех.

— Это не ее смех.

— А чей?

— Чей? Не знаю. Философская загадка, гносеологическая проблема…

— Лжете! Проблема не может смеяться и говорить на живом дильнейском языке. Не с проблемой же вы объяснялись в любви!

— А вы подслушивали?

— Я не подслушивал. Я услышал нечаянно.

— Если нечаянно, то вам могло и показаться. Может, вы слышали женский смех во сне?

— Во сне так не смеются. Познакомьте меня с ней, Веяд. Я вас прошу. Мне надоело одиночество. Клянусь, я не буду отбивать ее у вас. Мне просто хочется перекинуться словом с кем-нибудь, кроме вас и этого обнаглевшего автомата, этого искусственного гроссмейстера, чье искусство выводит меня из себя. Познакомьте меня с ней!