Пестиков, понял, что нападать сейчас нельзя. Остается одно — ждать.

«Хоть бы авиация налетела», — подумал он, но самолетов не было, луна спокойно лила ровный свет, а часовой по-прежнему топтался у двери.

На хуторе за речкой закричал петух. Часовой вздрогнул, вскинул автомат, но потом опомнился и взглянул на часы, поднеся их к глазам.

Ночь проходит. Как длинна она сейчас для часового и коротка для матросов! Они дорожат каждой минутой, даже долей ее. Не случайно подошли они к этому складу. Здесь хранятся противотанковые мины, и они нужны отряду: фугасов давно нет, взрывчатого вещества — тоже. Задание выполнено, отряд, конечно, может вернуться к своим, но кто уйдет, если враг восстановил переправу и по ней снова движется к Сталинграду?

— Отдам весь свой паек за килограмм тола! — в сердцах сказал Норкин еще вчера вечером.

И хотя такое обещаний он мог давать, ничем не рискуя, потому, что давно был съеден последний сухарь, его поняли. Не хлеб, а взрывчатое вещество решало дальнейшую судьбу отряда.

Пискнула полевая мышь. Это Никишин известил товарищей о том, что он готов, но не знает, что делать.

Никто не ответил ему. Значит, готовы все и тоже не видят возможности напасть на часового. И тогда, немного выждав, Пестиков прижался к земле и запищал так жалобно и протяжно, что даже часовой посмотрел в его сторону.

Осторожно перевалившись на бок, Пестиков торопливо вынул из кармана большие серебряные часы и сжал их в руке. Больше всего берег он эти часы. Они напоминали ему о том вечере, когда комбайнер Пестиков поднялся на сцену колхозного клуба и принял из рук председателя райисполкома переходящее Красное знамя. Тогда и премировали его часами.

Берег он их все время, а теперь сжал в руке и ждал.

Далеко на севере заметались по небу прожекторы. Часовой взглянул в их сторону, и Пестикову хватило времени. Он быстро вытянул вперед руку, и часы мягко упали на траву около самой тропинки.

Часовой долго не замечал часов, но потом их блеск привлек его внимание. Он вдруг остановился и стал всматриваться. Его длинная шея с большим кадыком вытянулась до предела, но часы от этого ближе не стали. Они по-прежнему блестели в траве, звали, притягивали к себе. Может быть, часовой слышал их мерный ход, а может быть, и нет, но Пестиков потом уверял всех, что часы тикали так сильно, что не слышать их было просто невозможно.

Часовой долго переминался с ноги на ногу, стоя около двери и не спуская глаз с часов. О чем он думал? Трудно сказать. Лицо его передергивалось, он морщился, кадык судорожно двигался под воротником. Боролись жадность и трусость. Что победит?

Победила жадность: воровато оглянувшись по сторонам, часовой сделал первый шаг, другой и замер, прислушиваясь. Его ноздри вздрагивали, словно он принюхивался, как собака, почувствовавшая дичь.

Сзади него чуть шевельнулся бурьян.

Сжав автомат правой рукой, часовой подбежал к часам, схватил их и быстро попятился назад, по-звериному оскалив зубы и поводя перед собой автоматом.

Несколько секунд часового не было у двери, но к ней уже метнулась черная тень, и две сильные руки сжали горло часового, как только он приблизился к складу; кто-то вырвал автомат, а еще через секунду — призывно закричала ночная птица.

Дальше все произошло просто: дверь склада приоткрыли, и туда проскользнули несколько человек.

Скоро затих последний шорох. Уткнувшись лицом в крапиву, лежал часовой.

И когда моряки уже отошли километров на пять, к Пе-стикову подошел Крамарев и протянул часы.

— На.

Вот и все, что сказал он, но до сих пор Пестиков и не предполагал, что голос Крамарева может быть таким ласковым, теплым, душевным.

— Очень хорошо! — сказал адмирал и остановился против Норкина, рассматривая его, словно видел впервые.

Перед ним стоял тот же старший лейтенант. Правда, щеки его ввалились, нос заострился, волосы нависли на уши, подошва сапога была подкручена колючей проволокой, а брюки на коленях висели причудливой бахромой, но все-таки это был он. Даже улыбка та же!

— Значит, трижды взорвал переправу, утопил паром и разрушил узел связи?

— Так точно.

— Потерь не имеешь?

— Никак нет.

— Где твои люди? Веди! — и адмирал, взяв фуражку, пошел к выходу из палатки.

Небо было по-осеннему прозрачным. Плыли по воздуху серебряные нити, люди и деревья были опутаны ими, словно канителью во время большего праздника. Шуршали под ногами желто-красные листья кленов и дубов. Так было из года в год, только теперь под ветвями деревьев темнели входы в землянки, стояли в паутине телефонных проводов деревья, а в кустах, закрытые маскировочными сетями, притаились пушки и машины.

Встречные приветствовали адмирала. Он торопливо подносил руку к фуражке и почти бежал к поляне, где темнели матросские бушлаты.

— Встать! — крикнул Никишин, но адмирал жестом руки остановил его.

Никишин не отдал рапорта, однако матросы за его спиной быстро построились в две шеренги и подравнялись.

«Дисциплина хорошая», — отметил адмирал и прошелся вдоль строя.

Щетина бород, изорванные обувь и обмундирование, а глаза веселые, не видно уныния, не слышно жалоб и вздохов.

— Садитесь, товарищи, — и адмирал опустился на ближайший пенек. — Вот невежа! Забыл от радости и поздороваться. Здравствуйте, товарищи!

Матросы еще усаживались, и ответ прозвучал недружно, словно не кадровые матросы, а новобранцы были перед адмиралом.

Сразу видно, что в тылу у фашистов работали, —

пошутил адмирал. — Небось, громко на разговаривали? Не разговаривали?

— Всяко бывало!

— Другой раз и кричали! — ответило несколько голосов, и легкий смешок всколыхнул людей.

— Ну, что смешного? — смеясь, спросил адмирал и, как бы ожидая ответа, посмотрел на Крамарева.

Тот поднялся, поправил отогнувшийся воротник бушлата и ответил:

— Другой раз, товарищ адмирал, когда налетишь на них, такой крик подымешь, что и сто человек так не кричат.

— А часто вы на них налетали?

— Бывало, — уклончиво ответил Крамарев и покосился на командира.

Тот опустил веки, и Крамарев продолжал:

— Вышли продукты. Тогда у фашистов брали, ну… значит, и кричать приходилось.

— А как продукты доставали?

— Как? — Крамарев задумался, словно припоминая. — Обыкновенно. Есть надо, а работу не бросишь. Значит, часть отряда в сторону… Выследишь фашистов… Там гарнизон или еще что, ну и, конечно, возьмешь продуктов.

— Подробнее.

— Не могу товарищ адмирал! Мне легче еще раз пойти и продуктов достать, чем рассказывать! — Крамарев замолчал и, вытерев рукавом капельки пота, покрывшие лоб, посмотрел по сторонам в поисках помощи. Но кругом были только сочувствующие, а желающих заменить его Крамарев не нашел. — Ну, значит, выследишь. Налетишь и бьешь, как полагается, ножом, пулей, гранатой. Другой раз и кулаком двинешь. — И торопливо добавил: — Вроде все.

— Отпускаю душу на покаяние. Садись… А что у тебя с рукой?

— Это? — Крамарев засучил рукав. — Бинт.

— Ранен?

— Чирей… От сырости.

— Приходилось сутками в сырой одежде быть, и кое у кого фурункулы появились, — пояснил Норкин.

Адмирал снова заговорил с матросами. Постепенно завязалась оживленная беседа. Адмирал расспрашивал обо всех, даже мелких деталях операции и в заключение вдруг спросил:

— А говоря откровенно, были такие, у которых слабина обнаружилась?

Наступила тишина. Норкин бросил взгляд на Пести-кова и увидел, как налилось кровью его лицо, потом побледнело.

— Не было, товарищ адмирал! — сказал Никишин. — Откуда им взяться? — добавил Крамарев. Адмирал посмотрел на Норкина. Он ждал, что скажет командир. А Норкин молчал. Он хорошо знал события первой ночи на Дону, знал и про часы но сейчас перед его глазами вставала другая картина.

Вечер. Матросы сидят в камышах. Все с нетерпением ждут разведку, которая еще вчера ушла на боевое задание. Наконец, заколыхался тростник, матросы схватились было за оружие, но три раза плеснула крупная рыба, и все вздохнули облегченно: вернулись свои.