Спустя минуту он быстро шел по улице, а повернув за угол, стал голосовать всем проезжающим легковушкам.
Было пятнадцать минут одиннадцатого.
В это время Децкий вместе с сыном Сашей тринадцати лет сбивали в саду из листа старой жести мангал. Никто из гостей еще не прибыл, но и было не время для тех, кто ехал электричкой, — она прибывала в Игнатово в одиннадцать, а дача стояла от станции в трех верстах — полчаса хода лесным проселком. Нельзя сказать, что Юрию Ивановичу не терпелось увидеть приятелей для радости; частое поглядывание его на дорогу объяснялось элементарным расчетом — чем раньше прибыли бы гости, тем меньше необходимой для общего обеда работы оставалось бы ему и жене. А главное, стало бы веселее, потому что все утро промучала Децкого удручающая тоска; не было никаких причин тосковать, тоска завелась во сне, он проснулся в шесть часов с тяжелым грузом на душе, с готовым, глубинным унынием. И все утро, поливая из шланга гряды, таская с сыном доски на поляну в сад, где решили ставить стол, наполняя водой бочку душевого устройства, сгибая ржавый лист в короб и делая другие разные дела, Децкий не мог избавиться от тугого комка под сердцем, от неудовольствия собой, женой, утром, предстоящим пикником, вообще, всем на свете. Приходило несколько раз необъяснимое желание сесть в машину и уехать домой, а там в тишине и прохладе гостиной лежать на тахте без движения и без забот. Децкий даже расспросил жену, выключила ли она газ, закрыла ли краны, не забыла ли отключить утюг, и на все вопросы получил утвердительный ответ. Неспокойствие души тяготило, требовало объяснений, и Децкий объяснил его действием солнечной активности, реакцией организма на непривычные зной и духоту последней недели.
Он дважды становился под душ; холодная вода, действительно, оживляла тело, но душевное угнетение нисколько не ослабилось. Часов около десяти Децкий испытал пик беспокойства — вдруг все стало противно: дача, солнце, зелень, прошлая и будущая жизнь, а особенно гадок был стук топора на соседнем участке, где сосед — доктор-геронтолог — строил сарайчик для сушки трав. Децкий лег под дерево и пролежал бог знает сколько в полном отсутствии желаний и сил.
Его отпустило — словно и вовсе не тосковал, и мир вновь исполнился света и удовольствий, когда появились гости. Они прибыли толпой; оказалось, что все ехали поездом, никто не захотел ехать машиной, чтобы не бояться лишней чарки. Не было среди них только брата, но не успели еще все рассочиться по участку, как прикатил и он, восседая за рулем новенького ярко-оранжевого «Запорожца». С ним была незнакомая Децкому особа — худая, бледная, малокровная, будто год проведшая в подземелье на хлебе и воде. Децкий внутренне поразился, что существуют еще столь невзрачные дамы и что брат умеет их находить. Это было тем более удивительно, что Адам обещал приехать с дочкой.
Началось знакомство, суета, понесли в дом сумки — каждый что-либо привез и отдавал Ванде — жене Децкого — бутылки и продукты; сразу же стали переодеваться в купальные костюмы, и тут же созрело решение идти к воде, а возню с обедом отнести на вечер, когда спадет жара. Дачу закрыли, и компания снялась в поход. За воротами к ним присоединился сосед-доктор низенький, гладенький, толстенький, чрезвычайно подвижный. Децкий не без иронии представил его: врач-геронтолог Глинский — энтузиаст лечения голодом. Доктор немедленно стал объектом женского любопытства. В лесу компания разбилась на группки: впереди бежали дети, затем, как три богатыря, шли Данила Григорьевич, Петр Петрович и очередной Катькин любовник Олег Михайлович, затем парою шли Ванда и Виктор Петрович, затем маленьким стадом — Глинский и жены Данилы, Петра и Виктора, а вплотную к ним — Катька и подруга брата, оказавшаяся, как и подсказало Децкому чутье, научным сотрудником, специалистом по древним рукописям. Затем шел не шел, полз не полз — тащился уже не трезвый, еще не пьяный, насквозь болезненный и унылый Павлуша. Замыкали колонну братья Децкие. Беседа их была отрывистой, потому что еще в детстве научились понимать друг друга без слов: стоило одному подумать, как второй мог безошибочно назвать эту мысль. Децкий и ограничился двумя вопросами: каково жизненное занятие спутницы Адама и почему он не приехал пораньше. Что ответил Адам на первый вопрос, читателю уже известно, а задержку свою он объяснил свинством со стороны бывшей жены, которая, пообещав отпустить с ним на выходные дни дочь, вдруг решение свое переменила. Одному ехать не хотелось, говорил брат, позвонил Алле; пока она собралась — уже и полдень. Словом, так. Децкий удовлетворился и замолчал.
Поглядывая на брата, он испытывал к нему жалость. Как-то уже и не верилось, что в молодые годы были одинаково рослые, широкие в плечах, узкие в бедрах, легкие на подъем, ловкие в деле. А сейчас даже близкий родственник усомнился бы, что они родились с разницей в полчаса. Сидение над книгами ссутулило Адама, книжная пыль состарила лицо, а несчастливое супружество заразило флегмой. Пять лет назад жена потребовала развод, а точнее, бросила его, утомившись, как объявила она всем знакомым, от жизни с бездарным идиотом, не способным заработать пятерку на пару чулок. Адам был изгнан из квартиры и с тех пор жил на частной, а она соединилась с отставным полковником. Но через полгода к брату пришла наконец удача — он защитил диссертацию, оклад его удвоился, потом утроился, он издал первую книгу, и жена, верно, пожалела о разрыве, но было поздно. Не одобряя ее поступка, Децкий, однако, находил его естественным: десять лет ожидать журавля в небе, не иметь лишнего рубля, отказывать себе в тряпье и полноценном отдыхе, из-за этого страдать и стариться — сильное испытание, и она была вправе. Тем более что занятие брата не располагало верить в успех: какие-то мифы, легенды, язычество, забытые пращурами боги, всякая такая чепуха. И ради этого Адам день в день, без выходных и праздников, тягался в библиотеку и, не видя света, горбел за столом, как галерный раб. Только сейчас и поднялся. Хотя и книги, и больший окладик тоже не принесли богатства, если судить по «Запорожцу». Толковый человек мог бы заработать такую сумму в течение года, а то и месяца, не изнуряя себя изучением миллиона книжек. Децкий и сам не верил в братнин успех и искренне удивлялся, когда Адам в очередной раз приносил ему свежеизданную книгу, всегда с надписью: "Брату — с любовью — автор". Две недели назад Децкий получил уже четвертую — опять о славянских богах, о целой их толпе. Сама эта тема поразила Децкого — кому, зачем, какая польза? Инженерный его ум не находил применения такому знанию. Оно было мертвое, ненужное, пустое. Следовало, конечно, прочесть, потому что все же брат настрочил, и он брался несколько раз, но все эти Коляды, Ярилы, Купалы, Перуны, Лели, Зничи, Вербы, и лешие, и домовые, и водяные, все эти порождения простодушных предков не вызывали отклика; зевалось уже на третьей странице, на пятой Децкого охватывал глубокий, как наркоз, сон. Никто в них не верил, никто, кроме брата и десятка таких же чудаков, о них не знал, они никому не требовались, писать о них, думал Децкий, было забавой, игрой.
Меж тем Катька, наслушавшись доктора Глинского, шла теперь с Павлом. Децкий слышал, как она говорила:
— А мы с Олегом Михайловичем поехали утром на базар. Не поверишь, Паша, за дрянные абрикосишки просят восемь рублей. И очередь — до ворот. Час угрохали, чуть на поезд не опоздали, даже билеты не успели взять.
— Сэкономили, — скучно ответил Павел. — Все к добру.
Децкий сразу кинул взгляд вперед, на Олега Михайловича, который вещал что-то Даниле и Петру. По жестам его Децкий понял, что он хвалится своей коллекцией оружия. Децкий эту коллекцию однажды осматривал, и сама по себе она интереса в нем не пробудила. Но вот денежный ее эквивалент волновал. Децкий вскоре после осмотра поинтересовался у одного знакомого, о котором знал, что он приторговывает книгами, марками и значками, где можно раздобыть две старые сабли для украшения квартиры и в какую цену они обойдутся. Тому потребовалась неделя, чтобы найти продавца, запросившего, к удивлению Децкого, за свой товар круглую сумму — пятьсот рублей, причем сабли были самые обычные, отечественные, входившие, что Децкий хорошо помнил, в экипировку железнодорожной милиции. У Олега Михайловича же на стенах двухкомнатной квартиры такие сабельки висели густо, но помимо них имелись и явно редкие штуки — был, например, индийский кинжал с рукояткой, как у наручного кастета, была пара сабель шестнадцатого века, были парадные шпаги с камнями, с позолотой, были дуэльные кинжалы с сетчатой гардой. Не зная точной цены, Децкий чувствовал, что стоят эти вещички дорого, и потому причислял Олега Михайловича к людям необычным, в том, разумеется, смысле, что он располагал средствами — мог продавать, мог покупать, знал продавцов, покупателей и посредников, имел свою сферу жизни. Умно, уважаемо, без чудачеств, в отличие от дела брата, выглядело дело Олега Михайловича, не было игрой, сама стоимость коллекции свидетельствовала, что это не игра. И длительная привязанность к нему Катьки подсказывала Децкому, что Олег Михайлович вовсе не глупый романтик, не рядовой сборщик старья, какие есть сейчас в каждом подъезде, а человек напряженной жизни. Децкий сознательно и пригласил Катьку вместе с любовником, чтобы приглядеться к нему, сблизить отношения, заприятельствовать. Даже по внешним данным, не зная силы мозгов, думал Децкий, видно, что Олег Михайлович — не дурак: следит за собой, натренирован, уважает тело. Не то что Адам или его приятельница, специалистка по истлевшим запискам. Белые, чахлые, сутулые, не люди чудища. Вот и Паша такой же становится монстр; тех книги губят, его водочка. И живут, и считаются умными, подумал Децкий, а жить не умеют. Всем наделены, одним обделены — этаким маленьким центриком, который заведует радостями плоти. Атрофировался центрик, лень руками пошевелить. Кто поверит теперь, что Адам занимался борьбой, выступал, побеждал. Вот Данила Григорьевич бегает по утрам и ходит в бассейн, и жена его плавает круглый год, зимой в проруби купается; о Катьке можно подумать, что ей тридцать лет, а ведь сорок; и Петр Петрович — мышь складская — ходит в группу здоровья, гантельки держит; и он сам, Децкий, вечером не плюхается в кресло у телевизора, как Паша, а целый час в прихожей играется двухпудовой гирей, и каждый четверг — сауна, и зимой — лыжи, а сентябрь — в Планерском; Катька дважды ездит на юг: в мае все дела в сторону, бюллетень на десять дней и в Гагры покрыться загаром, а уж отпуск — это само собой. Все нормальные люди так живут.
