Складские рабочие стали со временем обращаться ко мне по фамилии: Вайганд, говорили они, нет ли у тебя лишней сигаретки? Или так: Вайганд, не угостишь пивком? Они напомнили мне этим об одной болячке времен моего детства. Когда я пошел учиться, ребята из нашего квартала, до сих пор звавшие меня по имени, вдруг стали обращаться ко мне по фамилии. Вайганд, вали отсюда, говорили они. Или: Вайганд, притухни! Думаю, что рабочие не замечали, как я вздрагивал, когда они невольно напоминали мне о, казалось, навсегда ушедшей боли детства. Или они тайком наблюдали мой испуг и получали удовольствие оттого, что мгновенно вытаскивали меня из моей вечной молчанки. Прокурист был одним из немногих на фирме, кто придерживался положенной официальной нормы в обращении. И хотя на практике он обращался со мной, как со своим слугой, однако любезно говорил при этом: господин Вайганд, будьте так добры… Или: господин Вайганд, могу я вас попросить?…

Через неделю Хердеген дал мне билет на концерт рок-музыки на стадионе. Играла группа «LORDS», которую я не знал, и она меня не интересовала. Хердеген выразил желание получить эмоциональную картинку в девяносто строк, не больше. Я собирался побыть там примерно час, подсобрать впечатлений и уйти. Я не могу сегодня объяснить, почему так быстро завоевавшая популярность рок-музыка не трогала меня. Вероятно, чтобы найти причину этого, не нужно было копать слишком глубоко, напротив, она лежала на поверхности. После так как меня вышвырнули из гимназии, мне пришлось взрослеть ускоренным темпом. Вполне возможно, что вследствие такого насилия значительная часть моей юности пошла под откос. Кроме того, я, вероятно, не относился серьезно к развлечениям сверстников, застрявших в своем развитии, пусть и не по своей воле, в отроческом периоде. При этом я не был суров в общении с другими людьми, напротив, я был открыт и снисходителен. Правда, свои мысли я держал в строгости, а строгость мышления – это и есть самая затаенная, а потому самая свирепая форма строгости. Сотни молодых людей устремились на концерт группы «LORDS». Городской стадион был переполнен. И действительно, те, кто там визжал и прыгал, были не старше меня. Они откидывали со лба взмокшие от пота волосы, кричали и смеялись, плясали и обнимались и разбрызгивали вокруг себя пиво. Я прошел вдоль левой стенки большого крытого зала и обнаружил в уголочке сцены столик для прессы, за которым сидела одинокая фигура и тоже пила пиво: Линда. Она дала понять, что тоже очень рада видеть меня. Линда снова не была накрашена и не вырядилась, как остальные. Столик стоял у самой стены, немножко в стороне от основного шумового потока. Линда была родом с берегов Северного моря и говорила с легким фризским акцентом. Через некоторое время я почувствовал, что здесь, в южнонемецком промышленном городе, она испытывает некий дискомфорт, но не решился спросить ее об этом. Мы сидели спиной к общему шуму и гвалту и смотрели друг на друга. После второй бутылки пива я признался, что в душе почитаю больше всех Франца Кафку. Линда улыбнулась, услышав это. У меня было такое ощущение, словно она промолчала, чтобы только не сказать: Кафка – это для маленьких мальчиков. Автор, которому она отдавала предпочтение, был Джозеф Конрад, я знал про него только, что он писал про отчаянных капитанов и смертельно опасные морские путешествия. Я ни строчки не читал из Конрада.

– Ах, эти приключенческие истории про морские путешествия, – усмехнулся я.

– Морские путешествия – это всего лишь метафора, – сказала Линда.

– Как это? Что вы имеете в виду?

– Я хочу сказать, что все это – условность, – ответила Линда, – метафора служит формой выражения для чего-то совсем другого.

– Чего же?

– У Конрада море – это символ слияния чести и долга, – сказала Линда.

Я очень удивился и молча выпил.

– Герои Конрада – настоящие мужчины, долг для них – превыше всего, потому что их идеал – мужественная и честная жизнь, – рассказывала Линда, – но только никто не может объяснить этим мужчинам, что такое, собственно, честь и долг. Поэтому они и не знают, какую жизнь можно назвать порядочной и честной. Их только гложет потребность такой жизни, – уверяла Линда.

– Вы хотите сказать, – спросил я, – что честь и долг – это всего лишь абстрактные величины?

– Именно так, – ответила Линда, – и, поскольку они всего лишь абстрактные величины, их и нельзя познать разумом, а можно только прочувствовать, тем более что они, как и море, не имеют ни начала, ни конца.

– Ах, вот что вы понимаете под метафорой и морем! – воскликнул я.

– Но самое главное еще впереди, – продолжила свою мысль Линда, – это сама манера, с какою Конрад решает в литературном плане проблему невозможности ее отображения. Но сначала я схожу в туалет.

Линда поставила бокал с пивом и ушла. Я попеременно смотрел то на происходящее на сцене, то в зал поверх раскачивающегося моря голов, торчащих вихров и вздымающихся рук. До сих пор я так и не сделал ни одной записи. И не знал, что должен написать про эти скачущие тела, лес рук над головами и вывернутые колени. Я с нетерпением ждал возвращения Линды. Среди беснующейся молодежи я вдруг обнаружил одного из своих прежних школьных товарищей. С вытянутыми руками, растопыренными пальцами и с открытым ртом он бешено вращался вокруг своей девушки. Полминуты я обдумывал, а не пересечь ли мне зал и не поприветствовать ли его, но тут же отбросил эту мысль. Между ним и мною тоже было целое море. По правому краю зала протискивалась по стенке Линда. Я испугался, когда увидел, как робко она продвигается. Неумело, почти беспомощно она следила только за тем, чтобы прыгающие пары не сбили ее с ног. Она покраснела, когда вернулась к нашему столу, потому что я глядел на нее в упор. Она взяла пиво и сказала:

– Место действия у Конрада – внутри самого понятия долг, но, поскольку долг не имеет конкретного обиталища, Конрад перенес действие на море, в его безграничные просторы, в абсолютную и пугающую необозримость.

Я кивнул.

– Это было очень умно со стороны Конрада, – рассуждала Линда, – растворить, так сказать, место действия, ибо только свободный в своих пределах долг может показать, что любой долг, в чем бы он ни выражался, не имеет конца и границ.

Мое восхищение Линдой перешло тем временем в безмолвное оцепенение.

– Долг нельзя пощупать руками, но от него нельзя и так просто отказаться, – сделала очередной вывод Линда.

Подростки вокруг нас пошатывались от счастья или от избытка чувств, а может, от изнеможения.

– И поскольку мужчины у Конрада не могут отказаться от исполнения долга, – продолжила Линда, – долг становится для них их возлюбленной. Они обращаются к морю как к женщине, которая никак не может поверить, что она стала их любимой.

Шум в зале настолько усилился, что продолжать разговор стало невозможно. Появилась кельнерша и поставила нам на стол еще два пива. Гитары и ударники гремели так, что вот-вот рухнет крыша. Молодежь перестала прыгать и плясать. Все только молча кружились вокруг себя и страшно кричали при этом. Иногда они сцеплялись руками, но тут же и теряли друг друга.

Я наклонился к Линде и спросил:

– Это не первый ваш рок-концерт?

Линда засмеялась и втянула губами пену с края бокала.

– Вы уже знаете, что напишете про этот вечер? – поинтересовался я.

– Так, приблизительно, – сказала Линда, – про сборища такого рода можно много чего выдумать.

Мы засмеялись.

– Может, нам уйти? – предложила Линда.

Вскоре мы покинули стадион. Не было еще и десяти, и мы решили пойти в одно местечко, куда захаживали коллеги Линды. Проходя мимо городского управления школьного образования, Линда призналась, что работает над романом. То есть, сказала она, я не написала еще ни строчки. Я только каждый день думаю о том, как мне лучше всего начать.

– А вы знаете, о чем будете писать?

– Слава богу, да, – сказала Линда. – Материал – мое плавание на фрахтовом судне из Бремерхафена до Нью-Йорка, я проделала это два года назад. В течение всего перехода через океан, двенадцать дней и ночей, меня преследовал один матрос. Он непременно хотел со мной переспать, а у меня не было на то ни малейшего желания. Я пустилась в это плавание только ради того, чтобы пробыть двенадцать дней на корабле и увидеть потом Нью-Йорк.