Лицо Томаса разгладилось, теперь оно выражало только покой.

Кончив играть, Томас украдкой взглянул на девушку. Она все еще была во власти музыки. Он улыбнулся, как будто рассказывал долгую историю о самом себе и теперь благодарил за то, что его выслушали. И она улыбнулась в ответ.

— Поздно уже, — наконец сказала Мэг. — Тебе пора бы идти, Элсбет, если хочешь вернуться до темноты.

— Я провожу тебя, — предложил Томас. Она вскинула голову.

— Мне не нужны провожатые. Уж наверное я знаю дорогу получше тебя.

— И все-таки, — сказал он мягко, — я пойду с тобой.

Неуловимая улыбка скользнула по ее лицу.

— Ты не находился сегодня, арфист? А не побоишься возвращаться в темноте через холмы, когда выходят пикси[1] и призраки, и Белая Кобыла Трэнвайра?

— Страшно испугаюсь. Но мысль о золоте твоих волос придаст мне мужества. Может, я получу твой локон и буду его лелеять…

— Уж не собираешься ли ты откупиться им от Доброго Народа, если придется спасать свою шкуру? Хорошенькое дело!

— Да ничего подобного! Будь у меня локон твоих прекрасных волос, я не расстался бы с ним ни за какое золото.

Она вдруг встала, набросила плащ, словно вихрь пронесся, и резко надвинула капюшон.

— Гэвин, Мэг, доброй ночи. Храни тебя Бог, арфист.

Но он оказался у двери одновременно с ней.

— Только до вершины холма, — говорит, — а там нам будет нечего бояться. — И вышел вслед за ней в промозглый вечер.

Я поднялся, нашел свою палку.

— Пойду-ка, проверю загоны на ночь.

— Их и отсюда хорошо видно, — говорит Мэг.

— Ну, все-таки…

Нечего мне стесняться. Я выбрал место, с которого хорошо видать вершину холма. Элсбет я знаю с вот таких пор, когда ее чуть не затоптала толстопузая овца. Я видел, как они стоят и разговаривают, но Рифмач даже поцеловать ее не пытался, а потом она метнулась на фоне закатного неба по гребню, как ласточка, а Томас повернул назад к усадьбе.

— Помочь чем? — чинно спросил он меня возле ограды.

— Ничего не надо. Пойдем в дом.

Было уже поздно, но Томасу не терпелось рассказать нам все свои новости. Я делал из рога крюк для одежды, а Мэг принялась за пряжу.

— Я не забыл, — говорит он, — как вы были добры ко мне, когда я шел в Далкейт, а сейчас вижу: мне здесь по-прежнему рады. Я вспоминал о вас там, в мире, когда темень людская слишком уж давила на меня. Но я не забывал о вас и в лучшие времена, — он пошарил в своем узле. — Гэвин, вот тебе чашка, какие делают на западе, я для тебя самую лучшую выбрал.

Это и вправду была замечательная чашка из обожженной глины, такого красивого синего цвета я отродясь не видывал, не какая-нибудь простая поделка, у нее была еще и хорошая, крепкая ручка на случай, если питье горячее.

— Мэг, а теперь смотри! — и он начал вытаскивать из сумки что-то вроде птичьих гнезд. — Самый лучший шелк всех цветов радуги!

Томас положил их Мэг на колени, и она перебирала их, цепляясь за эти паутинки шершавыми ладонями. А уж как она была довольна! Пыталась не подать виду, а сама все приговаривала:

— Ой, они слишком хороши для меня! И откуда ты их только взял? У королевы выпросил?

Видно, она оказалась недалека от истины, потому что Томас вдруг перестал суетиться и пробормотал:

— Именно так. Я сказал ей, что знаю даму, почти равную ей в изяществе, мастерстве и доброте, чьей игле недостает лишь хороших ниток, чтобы работа ее достигла совершенства. А она…

— Том, — серьезно прервала его Мэг, — никогда не говори таких вещей. Совершенство не для человеческого рода. Кое-кто и услышать может.

Да, удивительные подарки он принес и порассказал много чего. Я все гадал, сколько в этих историях правды, во всех этих дамах, королевах, Франциях… Звучали они как баллады, и не все ли равно, правда в них или нет… хорошая история — она и есть хорошая история, откуда бы ни взялась. Только дураком тоже не хочется сидеть. И я никак не мог отделаться от мысли, что парню, который спит у твоего очага, ест твою еду и целует руки твоей жене, пристало бы говорить попроще, без экивоков.

Когда мы погасили огонь и легли, я так и сказал:

— Вот же человек, никогда прямо не пойдет, если есть кружной путь…

Кроме Мэг слышать меня было некому.

— Так или иначе, но он идет, — сказала она мне. — По-моему, расположение королевы подходит ему больше, чем золотые браслеты.

Ну, раз моя Мэг говорит, так оно и есть.

— Но он все-таки к нам вернулся, — добавила она.

— За очередным твоим нагоняем?

— Может, и так.

— Ну и ладно. Чашка, право слово, хороша, — согласился я.

Дни шли, а Томас и не заикался об уходе. Он много помогал нам и по дому, и на выпасе, прямо как родной сын, и мы радовались и его помощи, и его обществу по вечерам у огня.

Когда в округе прослышали, что у нас остановился известный арфист, к нам начали захаживать. Томас никогда не отказывался спеть им песенку или сыграть. Многочисленные приглашения за холмы на свадьбы или крестины он принимал охотно, ему не жаль было музыки, и с девушками потанцевать любил, но никогда не уходил дальше, чем на день пути, и к ночи всегда возвращался домой.

Может, он устал скитаться. Или ему хотелось попробовать новые песни для короля сначала на нас, на простом народе. Да и Элсбет, я думаю, оказалась в этой истории не последней. Ясно ведь, что она его зацепила, оба так и полыхали то жаром, то холодом.

Она часто приходила помочь Мэг по хозяйству. Говорила, что брат разрешил. Но день, проведенный за стиркой, пряжей или стряпней, всегда сулил разговор с арфистом. Иногда она позволяла проводить себя в Хантсли, иногда — нет.

— Но уже поздно, — говорил он тогда, — радость моя, тебе лучше бы здесь заночевать.

— И лежать у огня с горластым арфистом? — отвечала она. — Ты думаешь, у меня нет своей постели?

— Есть, конечно, но не такая теплая.

— Откуда же ты это знаешь, коли ни разу в ней не был?

Дай им волю, они бы всю ночь друг дружку подковыривали.

Март перешел в апрель, и настало время для Мелрозской ярмарки. Томас решил туда не ходить, дескать, благородных там нет, а монахи из аббатства для него не компания, но, по-моему, он передумал из-за девчонки.

Она принесла Мэг масло в обмен на яйца (у них в Хантсли куры стали плохо нестись) и говорит:

— Я сыр на ярмарку понесу. Продам для Яана, все дому прибыток.

— Только не клади в него камней, он и так тяжелый, — лениво замечает Томас от двери, где вырезал ложку. — Монахи заметят — проклянут.

— Джек Рябина подвезет мои корзинки, — продолжает она. — Говорит, купит мне потом гостинец. Может, ленту зеленую к моим волосам или еще что.

Томас, я вижу, так нажимает на черенок, что вот-вот ложку испортит.

— Зеленую? — говорит. — Осторожней, Элсбет, это же эльфийский цвет.

— Надо говорить «Добрый народ», — машинально поправляет она. — Там не любят, когда их так называют.

— Ну с человеком по имени Рябина тебе все нипочем, — рассуждает он. — Или рябина — это средство от ведьм? Тогда, значит, он будет в безопасности.

— Я еще не решила, ехать ли с ним, — нашлась Элсбет.

Мэг потом разыскала ее, плачущую, в овечьем хлеву.

Так оно и шло всю весну напролет, так вот чудно они обхаживали друг друга. Томас дождался вместе с нами прихода заморозков, потом у овец окот был нелегкий, а там, глядишь, и потеплело.

Элсбет позволила ему пройтись с ней раза два в воскресенье там, где люди могли их видеть.

— Чего девчонка мучается? — спрашивал я у моей Мэг. — Хочет она за него или нет?

Мэг так расхохоталась, что пришлось слезы фартуком вытирать.

— И хочет и не хочет, — сказала она наконец. — Если ты, Гэвин-Незнайка, сам не можешь разгадать эту загадку, то мне недосуг глупость твою просвещать.

— Не мастак я загадки разгадывать.

— Тогда хорошо, что у нас нет дочери, — хихикает моя женушка, — а то бы ты подарил ее первому встречному лудильщику, на которого бы она взглянула. Конечно, она его хочет. Только зачем? Вот с этим у девушек трудности. Она скорее обменяется с ним клятвами, чем поцелуями.