– Гм! белокурая! кто же, однако ж?… ну, что же еще?

– Письмо получите из дальней дороги, вести, вот видите ли, дорога?., постойте… вот тут как будто болезнь, но небольшая, так, простуда какая-нибудь легонькая… но вообще все очень, очень хорошо; интерес, большой интерес от трефового короля получите…

– Марья Петровна, Софья Ивановна, – перебила сухо поручица, – не будете больше кушать чаю? я прикажу снести самовар…

– Погодите, Степанида Артемьевна, может, Софье Ивановне угодно будет выкушать еще чашечку…

– Нет, матушка, благодарствуйте, я уж и так по горлышко… больше не могу…

В эту самую минуту на улице раздался такой неистовый грохот, что все три дамы разом вздрогнули. Почти в то же время подле окна, где сидела приживалка, послышался протяжный вой собаки; он начался тихо, но потом, по мере возвращавшейся тишины, вой этот поднялся громче и громче, пока наконец не замер с последним завыванием ветра. Собачка, лежавшая на диване, на этот раз не удовольствовалась ворчаньем: она проворно спрыгнула наземь, вскочила на окно и принялась визжать и лаять, царапая стекла как бешеная.

– Цыц, Розка! цыц, Розка! – болезненно простонала испуганная Марья Петровна, – ох! что это в самом деле? слышите, душенька Софья Ивановна, как на дворе собака-то воет, и ведь не в первый раз, уж не к покойнику ли?…

– Ну вот еще, – возразила ее собеседница, – у вас все на уме такое… просто воет себе собака.

– Ох, – начала снова Марья Петровна, крестясь и возводя очи к потолку, – божья матерь, святой Сергий-угодник, моя Анюточка-покойница (царство ей небесное!) к нему прикладывалась… Степанида Артемьевна, да отгоните же Розку, ишь как она мечется, того и смотри окно прошибет.

Поручица бросила с сердцем чулок, крикнула на собачонку и, бормоча что-то сквозь зубы, вышла вон. Минуту спустя в комнатку вошла высокая рябоватая белобрысая девка; она подошла к самовару и стала убирать чашки.

– Палашка, – сказала помещица, – какая у вас там собака воет? весь вечер покою не дает…

– Змейка, сударыня, – отвечала Палашка, глядя исподлобья, – у ней щенят вечор покидали в реку… так, должно быть, и воет… Мы ее отгоняли от крыльца, да никак не сладишь с проклятой-с.

– Ох уж мне эта собака! Представьте, какой случай с ней был нынешним летом: взбесилась да Фетиске, кучерову сыну, всю икру искусала… уж как же она меня тогда напугала, сказать вам не могу…

– Чем же вы его вылечили, Марья Петровна?

– Обыкновенно чем, всегдашнее мое средство: сначала мышьяком присыпала… а потом давала ему пить по три раза в день подорожникова листочка…

– Напрасно вы это делали, только лишняя потрата вам… Если хотите, я вам скажу другое средство… и гораздо дешевле; мне передала его по секрету одна дама… да я, уж так и быть, не утаю от вас, для милого дружка и сережка из ушка… вы же много больных лечите, вам оно пригодится.

– Ах, матушка Софья Ивановна, уж как же вы меня много обяжете… вы не поверите, сколько мне стоят эти лекарства; поверите ли, ведь из чужих деревень приходят; разумеется, больной принесет из благодарности то яичек, то рыбки, то медку, да господь с ними, я ведь ничего не беру, народ бедный, а денежки-то всё идут да идут…

– Вот то-то и есть, – перебила соседка, – слушайте же, что я вам скажу. – Тут она придвинулась еще ближе и примолвила с таинственным видом: – Как у вас придется еще такой случай: укусит кого-нибудь бешеная собака, вы возьмите просто корку хлеба, так-таки просто-напросто корку хлеба, напишите на ней чернилами или все равно, чем хотите, три слова: Озия, Азия и Ельзозия», да и дайте больному-то съесть эту корку-то: все как рукой снимет.

– Неужели правда? – воскликнула помещица, всплеснув руками.

– Да вот как, – отвечала скороговоркою Софья Ивановна, – та, которая передала мне этот секрет, сказывала, что пятерых сряду вылечила этим средством.

– А, матушка, как же я вам благодарна; сами знаете, мышьяк дорого стоит, да еще и не скоро достанешь его… уж так-то я вам благодарна, так благодарна…

– Очень рада, Марья Петровна, очень рада… ну, так как долг платежом красен, говорят добрые люди, и у меня также найдется к вам просьбица…

– Что такое?…

– Вот что: вы картофель нынче сеяли?

– Сеяла, Софья Ивановна, и такой-то крупный уродился, благодарение царю небесному…

– В таком случае попрошу я у вас без зазрения совести, просто без зазрения совести, мерочку на мою долю: я не сеяла.

Софья Ивановна проговорила все это с той приятной шутливостью, под видом которой люди, думающие бить наверняка, делают самые нахальные просьбы. Помещица с радостью изъявила готовность пособить горю соседки.

– Экая память, право, у меня, – вымолвила она после минуты раздумья, – вот ведь я уж и забыла, что вы мне сказали… что, бишь, писать-то надо такое… зо… за… за… как, бишь, это?…

– Азия-с, Озия-с и Ельзозия-с, – отвечала соседка наилюбезнейшим образом, – да вам бы лучше записать на бумажке…

– Да, да, и то правда… Степанида Артемьевна, – сказала она входившей в это время поручице, – дайте. Матушка, чернильницу и календарь…

Исполнив просьбу, приживалка сердито сняла со свечки, пошевелила узенькими своими губами и села к окну. Помещица записала рецепт и, как бы утомленная такою продолжительною работой, прислонилась к спинке дивана. В маленькой комнатке вновь воцарилось глубокое молчание, прерываемое по-прежнему ворчаньем Розки, шумом бури, а иногда песнями и криками гулявших комковцев.

Минут двадцать спустя в комнату вошла рябая Палашка, сопровождаемая скотницей Феклой. Последняя выступила с озабоченным видом вперед и, поклонившись барыне в пояс, возвестила, что пришел какой-то старик на скотный двор, пришел да и сел на порог, стонет да охает да госпожу видеть просит.

– Уж так плох, матушка-барыня, так плох, – присовокупила скотница, качая головою, – лица на нем, сударыня, нетути; и ничего-то не молвит, только что охает, так-то охает, что беда-с; больно хил, сударыня; побоялась я оставить его до завтра, народу в избе нет, на праздник ушли… я и пришла доложить вашей милости…

– Пресвятая богородица, заступница наша! – произнесла после тяжкого вздоха помещица, – ох, должно быть, больной какой-нибудь, бедняжушка! Сейчас, Фекла, сейчас иду, подожди меня в «аптеке»…

– Что это вы, Марья Петровна, – воскликнула Софья Ивановна, удерживая ее за руку, – уж не хотите ли идти в такую пору, в такое ненастье на скотный двор? помилуйте, Христос с вами! что вы делаете?…

– Нет, отпустите меня, душенька Софья Ивановна, – возразила старушка, – у меня и сердце не на месте…

– Так вот нет же, не отпущу.

– Нет, отпустите, душенька, право, сердце не на месте; пойду погляжу… может, помощь нужна скорая…

– Ну, вот, уж и скорая – да не умрет, не бойтесь; должно быть, у вас же на деревне употчевали его, дело праздничное, вот и все тут…

– Нет, все равно, душенька Софья Ивановна, а я пойду к нему, все спокойнее на сердце-то будет.

Сказав это, старушка поспешно вступила в комнату еще меньшего размера, увешанную с потолка до полу пучочками сушившихся трав. Тут также находился старинный, вычурный шкап; сквозь стекла его можно было различить легионы пузырьков, баночек, скляночек и ярлыков – это была «аптека» помещицы. Марья Петровна немедля натащила на ноги теплые валенки, закуталась

в старый салоп на заячьем меху, намотала на шею платок и, сопровождаемая Феклою, державшею фонарь, отправилась на скотный двор.

– Сюда, сюда-с пожалуйте, матушка-барыня, – твердила Фекла, поддерживая одною рукою барыню, другою освещая ей дорогу, – не оступитесь, матушка-барыня, извольте вот сюда пожаловать, ишь лужи какие…

– Святой Сергий-угодник, – твердила жалобно Марья Петровна, шлепая по грязи, – ох! чуть было не оступилась…

– С нами все святые! – присовокупила скотница, удваивая старания, – долго ли до беды… ишь, ветер какой, так с ног вот и ломит… да снег-то глаза залепляет… пожалуйте сюда-с… здесь будет посуше…