– Куда ты все смотришь? – заинтересовался Паткин.

– Да вон… – кивнул я на картину, и он повернул в ту сторону голову, но не знаю, увидел ли что – метров семь от нас до этого шедевра было. И я для верности сказал: – Убили зайчика… Паршиво быть зайцем, да, Володь?

– А кем лучше, собакой?

– Ну почему сразу – собакой… Вообще, охотником…

– Охота – это дикарство. Вредный атавизм.

– Вот я и говорю: паршиво быть зайцем! Чтобы всякие дикари стреляли в тебя из ружья… Слушай, Володь! Мне так неудобно! Давая я тебе хоть пива принесу, а? У меня деньги есть, ты не думай…

– Вот еще… Если хочешь знать, пиво хуже всего. От него тупеют со страшной силой, катастрофически.

– Ну тогда, может, ситро?

– Лучше бы нам здесь не засиживаться. Скоро ведь ужин…

– А-а, боишься за свою репутацию?

– Мне за себя боятся нечего.

– Боишься… А мне вот свою репутацию не жалко. А знаешь почему?

– Шапошников, ты слишком громко говоришь, сбавь тон…

– Потому что у меня ее просто нет! Нету репутации, понял?

– Во-первых, не кричи, а во-вторых, так не может быть. Каждый человек имеет какую-то репутацию. Пусть и подмоченную. Дурная репутация – тоже репутация.

– А я вот репутации не имею, понял? Потому что я – никакой. Ни хороший, ни плохой, ни умный, ни дурак, ни герой, ни трус. У меня даже нет особых примет. Вот ты – будущий следователь. Вот скажи, есть у меня особые приметы?

– Есть, – ответил Паткин. – Ты распускаешь нюни из-за пустяков.

– Нет, я имею в виду внешность. Вот что во мне особенного, заметного? Хоть бы какая бородавочка…

– Ты топчешься вокруг да около там, где нужно просто прийти я взять. Понял? Таких, как она, берут приступом, а не осадой. Ее нужно штурмовать.

– Не надо так о ней! Она хорошая. Постой, постой, – спохватился я. – Ты о ком это?

– О том же, о ком и ты.

Паткин довольно усмехнулся. Вот так же он будет, наверно, усмехаться, расколов опасного преступника. Ему приятно видеть человека насквозь…

– О ней, о ней… – сказал он уверенно. – Можешь не сомневаться. У меня, конечно, зрение не фонтан, только твое щенячье поведение и слепой от рождения заметил бы.

Я помолчал, прокручивая перед мысленным взором весь нынешний день. Мало у меня в жизни было таких паршивых дней.

– Сегодня же набью ему морду! – решил я. – Прямо перед ужином, для аппетита. У тебя на глазах, хочешь? И у нее на глазах! Пусть полюбуется…

– Не кипятись так, не надо.

– Он, знаешь, кодлу уже ко мне подсылал, тварь… И это из-за него, гада, дурак этот Верников, лось безрогий, Горшку нос поломал…

– Тише, тише… – все больше беспокоился Паткин.

Только зря он волновался. Я себя чувствовал прекрасно и контроля над собой не утратил. А вот чувствовать все начал гораздо сильнее острее. Мысли же работали четко.

– Ты не смотри, что я такой невзрачный… – подмигнул я Паткину. – Это только с виду…

– С чего это ты взял, что ты невзрачный?

– Спорим, я сейчас вот этот самый стакан одной рукой раздавлю?

Силу я в руках и во всем теле чуял богатырскую, страшенную!

– Спорим?

И я сам вполне серьезно верил, что и в самом деле смогу раздавить в кулаке стакан.

– Пойдем лучше отсюда, Шапошников. Покутили, и хватит…

– Зачем? – удивился я. – Смотри, как здесь хорошо! Ну если тебе не нравится, вообще… Я тебя не держу! Ауфвидерзейн! Я и один… Мне и одному неплохо. Тут дерево, снежинки вон какие красивые… А ты можешь быть сво-бо-ден.

Однако он не ушел, не бросил меня. И когда я вернулся из похода к буфету с новым стаканом «клопомора», бутылкой лимонада и двумя ватрушками, Володька сидел и ждал меня за столом.

Лимонад в стакане пенился и шипел.

– Смотри, – сказал я Паткину, – он как будто сердится, что его сейчас выпьют… Слушай, а ты мог бы из-за девчонки подраться?

– Ты имеешь в виду Бабкину? Из-за нее, пожалуй, не стал бы. Не заслуживает…

– Нет, я хочу сказать – вообще…

– И вообще, наверное, не стал бы. Любовные вопросы таким образом не решаются…

– Точно! И я так думаю! В крайнем случае, на дуэли стреляться… Там и погибнуть не позорно. Одно дело – получить пулю в сердце, и совсем другое – получить по морде каблуком. На дуэли ты либо отомстишь за свою честь, либо умрешь с чистой совестью. А тут… Жить останешься, а что толку? Мало того что опозоренный, так еще и с набитой физиономией. Я, Володь, вообще себя чувствую человеком прошлого века… Дуэль! Только дуэль!

– Все это чушь. Тем более что сейчас нет таких девчонок, за которых можно выйти на дуэль.

– Есть, Володька, есть!

– Это Бабкина, что ли?

– А почему ты ухмыляешься? Что ты имеешь против нее?

– Да уж как-нибудь я ее получше знаю, чем некоторые из присутствующих. Все-таки в одном классе учимся.

– И я знаю… Ну ладно! Хватит об этом! Ты умный, все правильно… А я тоже кое-что знаю, чего никто не знает, кроме меня. А Валя – она хорошая! И все!

– Конечно, конечно, хорошая… Только не надо так громко об этом…

– И вообще все хорошие! Просто надо уметь это разглядеть! Один ты всех считаешь ворами, даже вон за книжонку трясешься, на которую никто и не позарится…

– Все, все хорошие… И ты уже хорош, лучше некуда.

– Нет, отдельные скоты, конечно, есть… – вспомнил я. – Но ведь погоду не они делают, правда? Хороших людей больше! Просто они стесняются быть такими, какие они есть на самом деле. Боятся, что их сочтут дураками…

Тут к нам подошла какая-то тетечка и тихим голосом предложила прогуляться. Я ей сказал, что она все равно хорошая, и Паткин вывел меня из кафе.

На улице было замечательно. Снегопад не прекращался, тихо было, темно уже совсем и почему-то совершенно безлюдно.

– Володь, а куда люди-то подевались?

– А зачем они тебе?

– Я им хочу сказать, что они хорошие… О! Смотри, старушка! Бабуля, бабуля, постой! Володь… А чего это она от нас так шарахнулась?

– Слушай, ты, гуманист! Ты кончай эти свои штучки!

– Не надо Володя, меня не обманешь. Ты тоже хороший парень. Ты зря передо мной притворяешься. Ты хочешь стать вовсе не следователем я знаю… Ты мечтаешь стать воспитательницей в детском садике…

Из школьного вестибюля мы прошли каким-то коридорчиком налево, там была маленькая каморка. Паткин усадил меня на лавку, велел ждать и куда-то исчез. В заточении я не мог выдержать больше пяти минут. Здесь, наверное, уборщицы хранили свои причиндалы, потому что швабры стояли, ведра, веники и пахло удушливо от мокрых половых тряпок. Меня от этого запаха слегка замутило, и я, нарушив запрет Паткина, выбрался на волю. Я вышел во двор и, чтобы взбодриться, поел немного снега. Он был чистый, влажный и липкий – в самый раз лепить бабу. Решил я скатать хотя бы небольшой шар, но стоило мне нагнуться, какая-то сила потащила меня к земле, еле удержался я на ногах.

С трудом сохраняя равновесие, вернулся я в каморку и прилег там на лавку. Вскоре я услышал, как ребята проследовали на ужин. А где же Володька, почему его нет? Невмоготу было уже от сырого тряпочного духа, и лавка слишком узкая и жесткая… И какого черта я обязан здесь торчать!

Держаться ближе к стене! Гениальная идея! Прекрасная, прочная стена, вверху беленая, внизу выкрашенная синей масляной краской… Ее хоть не вымазали керосином? Ну и порядки в этом Починкине…

Одна из дверей, выходивших в коридор, открылась, и из нее вдруг шагнула мне навстречу… сама Лариса Георгиевна, руководитель делегации, наш организатор внеклассной работы…

– Шапошников! А ты почему не вместе со всеми?

– Лариса Георгиевна! – я вытянул вперед руку и сделал попытку оттолкнуться от стены. – Лариса Георгиевна, вы же хороший человек!

Тут неожиданно коридор начал вести себя, как последний гад: накренился вправо, потом влево…

«Как на корабле…» – успел подумать я, и тут же коричневый, натертый керосином пол вздыбился, встал вертикально, и я, двигаясь по инерции вперед, шандарахнулся об него прямо лбом.