Рейнар вновь вернулся к еде.

– Оправилась, – Айша развязала котомку, вытащила обернутую в тряпицу сухую рыбину, добытую в одном из рыбацких урочищ по пути, отломила кусок, сунула в рот. – Гуннар сказал, будто Бьерн скоро в урманские земли уедет, а вы в княжьей избе будете жить. Корабль показал.

Гунна гордо выпрямила плечи, погладила сына по голове. Тот отбросил ее руку, мрачно засопел.

– Он везде поспеет, – глядя на обиженного сынка, похвасталась Гунна, – Уж такой спорый – не угонишься. Со всеми перезнакомился, всех видел, А что до Бьерна, так он нынче у князя живет. Князь к нему благоволит.

– Говорят, даже дочь ему отдать обещал, – не позволяя сердцу сжаться неясной болью, быстро сказала Айша.

Рейнар поперхнулся варевом, Гуннар сдвинулся поглубже в темноту, сверкнул оттуда хитрыми звериными глазками.

– Много чего говорят, – не изменившись в лице, заявила Гунна, однако недобро покосилась на сына, вздохнула. – Особенно те много болтают, кому больше заняться нечем. Бьерн в северные земли идет – это верно. И что там будет Избору, сыну князя, помогать княжьих детушек выкупать – тоже верно. Так ведь Избору многие будут помогать: и Энунд Мена, и Вадим Хоробый – воевода альдожский, да и мало ли еще кто. Что же князь им всем по дочери отдаст?

– Это верно, – поддакнул Рейнар. Облизал плошку, сунул жене в руки, рыгнул сыто. – Этак дочерей не напасешься! А Бьерн вовсе не потому с ними идет, что дочку княжью желает, а потому, что Орм Белоголовый – родич ему. Родичам сговориться легче. Оттого князь ему и снеккар подарил, и лучших воев в его хирд готов отдать. А ты что – брата-то сыскала? Ты же вроде за братом шла?

– Шла, – заметив, что хозяин завершил трапезу, Айша обернула остатки рыбины тряпицей, спрятала в мешок. – Нынче спрашивала его на пристани. Только никто о нем не слышал.

Должно быть, голос притки показался Гунне слишком печальным. Она протянула руку и неожиданно ласково коснулась Айщиной макушки:

– Ничего, сыщется. Ныне, сама видишь, – пришлого народу много, суета, а как уйдет Нзбор, так сразу станет и покойнее, и тише. Тогда и будешь брата искать…

В душной избе спалось худо. Казалось, не люди в темноте сопят, шуршат и шевелятся, а сама изба пыхтит и урчит, как неведомый зверь на болотине. Ближе к рассвету, спящий под одним одеялом с Айшей, Гуннар вскрикнул, беспокойно зашевелился, разбудил притку. Захотелось по нужде. Протирая слипающиеся глаза и спотыкаясь, Айша пробралась к влазу.

На дворе было тихо и свежо. С реки дул легкий сырой ветерок, над городищем бледным полукругом висела поздняя луна, в сером небе купались неяркие звезды. На босые ноги притки росой осел стелющийся туман. Дворовый пес, задремавший у амбара, лениво гавкнул и отошел прочь. Айша присела за амбарным углом, задрала рубашку. Едва облегчившись, почувствовала на спине пристальный чужой взгляд. Обернулась, всмотрелась в туман.

Никого. Черной тенью нависал угол амбара, неясным сумраком маячила круглая крыша большой избы, проступал из белой дымки конек княжьего терема.

– Кто тут? – все еще ощущая на себе чужой взгляд, прошептала Айша.

Над ее головой звонко застрекотала птица. Айша запрокинула голову. На краю амбарной крыши сидела сорока – крупная, черно-белая, с длинным расщепленным хвостом и круглыми блестящими глазами. Глядела на притку, смеялась, широко разевая клюв.

– Пошла прочь! – отмахнулась от нее притка. Сорока развела крылья, лениво перескочила чуть дальше и снова застрекотала. На всякий случай еще раз отмахнувшись от птицы, Айша затопала к избе. Не ступила и пары шагов, как над головой прохлопали крылья и сорока уселась на землю, преграждая ей путь. Чванливо выкатила вперед грудку, прошлась, припрыгивая и потряхивая хвостом. Она на самом деле была очень красивой – слишком крупной для обычной птицы, слишком яркой. Такой как…

– Милена? – не веря себе, прошептала Айша.

Сорока подпрыгнула, опять развела крылья, припала к дворовой пыли, будто купаясь в ней. Теперь Айша не сомневалась, Она уже видела эту сороку, только пласталась та не на чужом, а на своем дворе, у влаза в свою избу, и обличье имела не колдовское – сорочье, а обычное – человеческое.

– Ты зачем тут? – ежась от холода и подкатившего недоброго страха, спросила Айша. Птица взмахнула крыльями, оттолкнулась лапками от земли, закружила над девкой, приглашая.

– Вещейке верить нельзя, – помотала головой притка, – Заманишь на погибель. Тем более что я мужа твоей сестры погубила…

Птичий силуэт упорно метался в небе, звал.

– Нет! – Айша повернулась, быстро зашагала к большой избе.

Птица мелькнула перед ее лицом, рухнула на крышу над влазом, громким стрекотом напугала старого пса, согнала его с вновь пригретого места. В тишине ее клекот показался оглушительным. И тревожным. Словно птица беспокоилась о чем-то очень важном.

– Ладно. Тут поговорим, – Притка остановилась, обхватила ладонями локти, потерла одной ногой другую, согревая замерзшие ступни. – Ты на меня за Кулью в обиде?

Птица сменила стрекот на тихий, смеющийся.

– Значит, нет…

У пристани вдалеке что-то стукнуло, послышались громкие голоса – похоже, кто-то приехал и, не удержавшись по течению, стукнул лодку о борт одного из княжьих кораблей. Сорока вздрогнула, засуетилась, быстро перебирая лапками, заскакала по крыше.

– Что ж тебе надобно?

Птица метнулась в небо, зависла над ведущими со двора воротами, села на верею. Теперь она глядела лишь в сторону пристани. Волновалась, подскакивала, взмахивала крыльями.

– Там что-то? – Айша тоже подошла к воротам, выглянула.

Меж невысокими кольями городьбы к пристани спускалась широкая ухабистая дорога. По ее краям покато выпячивались крыши изб, остро взрезали небо шесты для сена. Дорога упиралась в огромные открытые ворота, в их проеме виднелись силуэты кораблей, тени стражников, проблески воды. У пристани и впрямь ходили какие-то люди. Разговаривали с подошедшими воями, вытягивали на берег низкую рыбацкую лодку. «Горыня, брат его Изот, Антох…» – узнавала Айша мужиков из печища Милены, Сыскали-таки…

В стороне от шумно переговаривающихся фигур стояла еще одна – женская. Высокая, статная… Словно почуяв Айшин взгляд, обернулась. Свет скользнул по прекрасному, белому лицу, мягким губам, ровному носу.

– Ты?.. – Айша глянула на верею. Сороки на ней уже не было. Голое навершие[62] темнело на фоне неба некрасивым колом.

Она собралась очень тихо. Да и что там было собирать? Затолкала в суму тряпку, которую под себя на лавку подкладывала, натянула быстренько чуни – вот и все сборы. Перед уходом оглянулась на спящих. Гуннар вольготно развалился на лавке, выпростал из-под одеяла босые розовые пятки. Его мать и отец дружно сопели, повернувшись лицом к стене. Гунна лежала сзади, обхватив мужа рукой, словно удерживая, и уткнувшись носом в его спину. Распущенные на ночь русые волосы Гунны свешивались с лавки, касались пола.

В Затони спать с распущенными волосами было нельзя – дед запрещал. Говорил: «Распущенные волосья – для любой пустодомки[63] забава. Явится ночью, примется плести да чесать, заиграется – можно не только без волос, без головы остаться». Но в Затони пустодомок было много, одну-другую Айша сама видела, а тут в городище, в шуме да вони, пожалуй, ни одна не прижилась бы. Но на всякий случай притка осторожно убрала волосы Гунны с пола, уложила подле затылка крученым клубком. На прощание поклонилась спящим в пояс.

Двор встретил ее прежним молчанием. Сороки нигде не было, старый пес даже не поднял головы, луна равнодушно взирала с небес на дорогу. У городских ворот стража затеяла какую-то игру – мужские голоса громко спорили – кто у кого выиграл. Шаловливые домовики[64] подхватили отголоски спора, понесли по дворам тихим эхом. Один запрыгнул на верею возле Айши, радостно стукнул по дереву, будто приглашая притку поиграть.