– Вот и пришли… – Миланья облегченно выдохнула, будто сняла с души тяжесть неведомую, указала рукой на голую, черную пустошь, меж двух озер распростертую.

Не ведал я, когда печище сие сожгли, но до сей поры тянуло с пепелища гарью. И трава на останках обугленных не росла. Худое было место, мертвое. Смотрели избы выжженные темными провалами, с рухнувших в земляные ямы крыш бревна обгорелые скатились. Ступить страшно было на почву черную. Казалось, таит она в себе скрытый огонь, неосторожных путников дожидается. Кто бы ни сказал первым, что худое это печище, а только прав он был. Плоше места мне видеть не приходилось…

– Поторопиться надобно. – Миланья вскинула голову, в небо вглядываясь, поправила плат цветной. – Закат уж скоро.

Куда ж это она спешит так? Погони за нами не слыхать, а Горелое – вот оно, рукой подать. Куда торопиться?

Она поймала мой недоверчивый взгляд, оскалилась хищной улыбкой:

– Чего страшишься, старик? Меня иль места обгорелого?

– И того и другого, – буркнул, глаз от земли не поднимая.

Она расхохоталась, махнула рукой:

– Не бойся! Уж кого-кого, а тебя я точно не трону! Мне помоложе да повиднее нравятся!

Лис прыснул в кулак, и Медведь улыбки не сдержал, а Славен лишь головой качнул. И нравилась, и претила ему вольная Миланьина смелость… А мне в словах ее жуткий намек почудился – обдало тело холодом, побежали мурашки от пят до самой маковки.

– Я в Горелое не пойду! – заявил вдруг, сам себе не веря. – Хоть волоком тяните!

– Нельзя же столь трусливым быть. – Славен ко мне склонился, положил на плечи горячие ладони, улыбнулся ободряюще. – Не стыди меня перед людьми. Род наш болотницкий пред бабой не позорь…

Ах, Славен, Славен… Что я мог сказать ему? Разве понял бы сын Старейшины мои опасения, разве не засмеялся бы, услышав вопросы странные, те, что меня всю дорогу мучили?

Пугала меня баба эта. Как сыскала она нас, как догнала, коли мужи здоровенные, в погоню за нами потекшие, того сделать не сумели? Тропкой тайной добежала? Так это она говорит, а на деле тропкой иль дорогой, да другая давно бы уж стенать и на боль в ногах жаловаться принялась, а у этой шаг скользящий, легкий остался, будто едва из дому вышла… И жалоб от нее не слышалось…

– Не пойду! – Я в землю уставился, затылком взгляд его обвиняющий чувствуя.

– Хитрец, что с тобой? – Редко доводилось мне в голосе Славена ласку слышать, а коли слышал, не мог равнодушным оставаться. Вот и теперь не удержался, поднял голову, столкнулся с глазами серыми, настороженными. Смотрел на меня Славен, ответа ждал. А Миланья возле его плеча стояла. Губу закусив, переводила взгляд с него на меня, переминалась нервно с ноги на ногу. Под ее взглядом пристальным, со звериным схожим, я только и сумел выдавить:

– Там зло…

– Я и то не боюсь! – презрительно плюнула она и к Славену обернулась: – Оставайтесь здесь, коли в жилах ваших не кровь горячая, а водица болотная. Тоже мне – вой!

И пошла, бедрами покачивая, к пепелищу. Славена ее слова зацепили – на меня озлился:

– Иль ты с нами идешь, иль сиди здесь сиднем, гляди на нас издали!

Я по лицу его понял – ничем не остановить его теперь. Ни уговорами, ни речами разумными, ни упрямством молчаливым…

А коли останусь я здесь и со стороны на Горелое поглядывать буду? Вон оно, будто на ладони, за краем озерным лежит… Может со стороны-то и увижу опасность, коли появится она? Ну, а коли нет, переночую в одиночестве – невелика беда!

– Я здесь останусь, – сказал решительно, сбросил на землю мешок, отвернулся от родичей поджидающих.

Славен хмыкнул коротко, пошел прочь, а Медведь руку на плечо мне положил и вымолвил негромко:

– Ежели почуешь неладное, кликни погромче – прибежим тут же. Да огонь разведи – я волков чую. Хотя летом они для человека не опасные…

– Ладно, – отмахнулся я небрежно да попросил: – Худо на сердце что-то. Пригляди за Славеном…

Он ухмыльнулся, забросил мешок на спину и зашагал следом за остальными.

А я остался. Спины родичей взором печальным проводил, в теплую шкуру дорожную потеплее укутался и, огня не разводя, у самого берега уселся – за Горелым наблюдать, беду подстерегать.

Фигурки человечьи, в рубахах светлых, на выжженной земле хорошо видны были – неспешно двигались пятнами белыми, будто облака по небу вечернему. Провела их Миланья в самую середку печища. Темнота вечерняя сумраком укутала их ненадолго, а затем вспыхнул ярко костер, озарил берег мертвый и людей, на нем притулившихся. Хотелось подойти к ним, но вспоминал о службе своей добровольной – останавливался.

Чтоб отвлечься и обогреться немного, принялся по берегу взад-вперед выхаживать да припоминать все, что о здешних местах слышать доводилось, – сказы старинные, были, на небыль похожие… Немногое вспомнить довелось, а покуда вспоминал, надвинулась ночь, прикрыла землю усталую темным пологом. Луна тихонько из-за облачной пелены выползла, нарисовала на озерной глади чистую, ясную дорогу. Протянулась полоса светлая от меня до самого костра, возле которого тени людские скучились. Встать бы мне на нее да пойти по воде, будто посуху. А почему нет? Говорят же, что ведома знахарям трава редкая, коей можно ноги натереть да через море перейти, не замочившись…

– Глупости…

Сам сказал иль зазвенел из глуби озерной голос нежный и манящий? Может, Берегиня-краса со мной речи повела?

Хороша ночь для видений призрачных. Верно, в темноте ее и живет мир загадочный, заветный, лишь детям да мечтам доступный?

– Как приятно…

Вспыхнула дорожка лунная голубым огнем, расплескалась бликами по всему озеру, озарила темноту водную. Повлекло взгляд к огням, по воде танцующим, причудился в плеске озерном голос девичий. Да явно так, что спросил шепотом:

– Кто здесь?

– Я..

Чудны огоньки ночные, даже корягу, из омута торчащую, в живое создание превратили.

А коли поверить им и увидеть вместо палки гнилой девушку прекрасную, по колени в воду спустившуюся? Да нет, не девушку – звезду небесную, ненароком в озеро упавшую. А может, это и впрямь – она? Лишь она так хрупка да нежна быть может, лишь у нее глаза моей болью светятся и все мои страхи прочь гонят…

– Как приятно, – зашептала она, – разговаривать с кем-то из вашего мира. Почти все разучились разговаривать.

Сломанным бутоном склонилось к тонкой шее бледное лицо, заструились по воде волосы, с лунным светом схожие.

– Теперь девушки только поют. Поют… Мерещился мне стан тонкий в озерном мерцании, слышался голос тихий в водяном плеске…

– Кто ты?

Зачем спрашивал я у звезды имя? Зачем у мечты его выпытывал? Неужто мало было глядеть на нее, видеть руки белые, к округлой груди прижатые, глаза печальные, губы нежные? Приоткрылись они удивленно, но я уж сам опомнился, перебил, испугавшись, что ускользнет видение волшебное:

– Нет! Не говори! Не надо!

Улыбка тронула ее губы, заплескалась в чистой озерной синеве.

– Теперь мне будет с кем разговаривать. Ты ведь пойдешь со мной, правда? Ты не оставишь меня?

– Я не могу…

– Как жаль… – По щеке ее то ли слеза скатилась, то ли капля воды озерной. А может, рыба серебристая в лунном свете по воде хвостом легким плеснула?

Видел ли я мечты свои в ворожбе ночной, иль наяву стояла у берега, осокой заросшего, красавица Берегиня?

– Чего тебе жаль, дитя?

Разве о том хотел спрашивать ее? Да и хотел ли спрашивать? У грезы не спрашивают – наслаждаются мигом каждым, который она подарить соблаговолит…

– Дитя?! – Рассыпались по воде крупинки смеха, подернули гладь озерную мелкой рябью, но через мгновение успокоилась вода, вновь загрустила-запечалилась, тоску мира всего на себя приняв. – Ты любишь меня, не правда ли?

Люблю?! Нет, не любил я ее – жил ею, дышал ее. Как любить ту, что сам создал, ту, с кем во сне даже не расставался, ту, что с рождения самого внутри меня незримо жила и вдруг вырвалась на свободу, облеклась в кокон света лунного, заговорила плеском волн озерных?