Тем более стоило туда заглянуть после субботнего похода на стадион на матч «Зенита». Уже не столько вялотекущие попытки футболистов хоть как—то оправдать свои контракты прельщали в этом процессе, сколько братство на трибунах и товарищи по микрорайону с Озерков и Проспекту Просвещения, подъезжавшие в свой сектор.

А уж после футбола – в «Артефакт». Раны, полученные от просмотра нашего внутреннего чемпионата, даже спиртным порой не залечишь – только азартными играми. В «Артефакте» играл Шнур во всю питерскую – благо театральная студия находилась в двух комнатах студенческого общежития Корабелки, которое раньше трех спать не ложилось.

Сколько себя помню, в одной репетировали, в другой трахались. Чаще трахались в обеих, чем в обеих репетировали. В преферанс играли в той, где репетировали, но при этом забирали удобный широкий стол из той, в которой трахались.

Честно говоря, особенно в студии никто не был озабочен организацией сексуальных действий. Во время игры в преф в самую злополучную и демоничную ночь с субботы на воскресенье с будущими героинями пьес Островского, которые отпрашивались у родителей на дискотеку и оказывались в комнате, где заседал Бак, ничего другого не могло произойти. По всем законам межполового притяжения. Женщинам на любом этапе созревания хочется быть в центре внимания и перетягивать взгляды мужчин на себя. Даже под громко орущего Шнура. Так что не впасть во грех полуистеричные петербурженки не могли, ибо иных способов привлечь к себе внимание не было. Одно их присутствие в этом сатанинском вертепе было падением.

Вопрос Бака с колодой карт в руке «Ты играешь?» подразумевал: «Ты сегодня играешь или кого—нибудь трахаешь?» Меня, впрочем, интересовала исключительно игра – проиграть или выиграть пару сотен рублей и получить на полночи не запаренных проблемами курса и обсуждением преподавателей собеседников.

Перед кульминационными моментами, такими как восьмерные распасы или чей—то мизер, Бак делал драматическую паузу, Шнур приглушался, и режиссер с хищным видом объявлял: «А сейчас Лизавета прочитает нам два стихотворения Ахматовой, над которыми мы трудились эту неделю».

При этом в глазах Бака, внешне интеллигентного, как Вуди Аллен, появлялся блеск маньяка. За этим блеском стоял немой вопрос к партнерам: «Мы ведь можем и отложить пулю – если кто—то хочет объяснить девушке, как надо читать Ахматову».

Через три месяца недавние дебютантки уже уверенно держались в сигаретных облаках театрального сообщества первой ступени, на спор – «кто дольше» – ложились на стол, оголяя задницу, и полоска их трусов на розовых ягодицах служила креплением для двух карт прикупа.

Слушала ли Сашка все это время, пока меня не было, песню про физрука, а также других учителей, поголовно влюбленных друг в друга и в учеников, не знаю, но я отдыхал грамотно. Происходила полная перезагрузка мозга и душевных сил.

Режиссер Бак не изменял своему окружению – портвейн подешевле и побольше, не поступившие с первого раза в театралку актриски, многие из которых туда никогда, собственно, и не поступят.

Но Бак умело раздувал их творческие амбиции! Он пропагандировал среди этих умственно ограниченных мировоззрений свободную любовь и вседавание, неуемный творческий и эротический энтузиазм, а также прощение мужчинам их слабостей.

И платой за это была всего лишь возможность читать на публике стихи Ахматовой и Цветаевой, удостаиваться нескольких четверостиший в сказках от лица белочек и заботливых зайчих – роль для тех, у кого совсем нелады с фигурой, а также – и это главное – жить надеждой. Надеждой на то, что Большое Искусство не обойдет тебя стороной.

Я был живым доказательством того, что из студии Бака «Артефакт» можно легко и на ура поступить в театралку. Для этого надо повкалывать в студии на детских сказках, дорасти до взрослого спектакля, а главное для актрис – щедро делиться своей смазливостью.

8

Как можно было мне не любить группу «Ленинград»?

Это и есть Питер, из которого я вырос.

К счастью это или к сожалению, но это было так.

Питер, в каждом дворе—колодце которого, если посмотреть вверх, виднелось не только синее небо, такое редкое для серого городского пейзажа, но и пьяная рожа, готовая выблевать из окна все, что накопилось внутри, или еще хуже – швырнуть в тебя бутылкой из—под портвейна. По той лишь причине, что нет денег на новую.

«А ты, сука, здесь облаками любуешься!»

Но именно здесь любоваться облаками было особенным кайфом.

Причем рожа, нагло торчащая из окна и поливающая тебя помоями и матом, как правило, в трезвой жизни оказывалась интересным и отзывчивым собеседником с образованием выше среднероссийского уровня – ибо в этом городе все очень долгое время были помешаны в первую очередь на образовании.

Говорю это из личного детского опыта, поскольку мудак, отучивший меня пялиться на небо, выплеснув банку с окурками с водой, затем на протяжении более чем двух лет объяснял свой поступок исключительно педагогическими побуждениями: «Меньше бельма на небо таращишь – крепче на ногах стоишь, парень».

Объяснения все были в подобном духе, что говорит не столько об образованности, сколько о стремлении поделиться ею с окружающими. Вне зависимости от социальных ролей. Проститутка делилась наукой жить со спортсменами, бомжи – с учителями, библиотекари – с коммерсантами – все делились своими знаниями со всеми. И не ругаться матом на этих скоротечных курсах по обмену жизненным опытом значило ограничить себя от большей части знаний, которыми стремились поделиться с тобой колоритные обитатели улицы.

Но это скоро пройдет. И тебя, Питер, тоже вылечат… Ты обязательно потеряешь часть своей исторической музыкальности, отдав дань гламурной моде, одолжив часть своих фасадов под чьи—то свадебные декорации, но главная песня будет звучать еще долго. Только спрячется глубже во дворах и парадных старых районов.

Жить здесь легко. И жить здесь невозможно.

Потому что в Питере все поступки и проступки складываются в удивительно легкую музыку, грустную и динамичную одновременно, этакий матерный напевчик о бренности и зыбкости всего—всего земного. А человек не может слушать музыку постоянно, он сходит от этого с ума, хочет пе—редохнуть, нажать кнопку «стоп» или хотя бы «пауза». Но тут нет кнопок.

Кому—то эта музыка кажется полной какофонией; кто—то ее вообще не замечает; кто—то не хочет замечать; кто—то замечает, но не признает; но она просто есть и все. Как писал великий Булгаков.

Потому что если на Красной площади сядет какать бомж, для всех окружающих это будет вопиющей политической акцией, а в Питере, если этот же бомж сядет на Аничковом мосту и накладет ровно столько же, это будет просто еще один куплет маргинального грустного блюза, песенка такая городская…

Не верите?.. Проверьте… Идите и садитесь… Вас даже не арестуют, если не возьмете с собой наркотиков.

9

Питер. Тридцать шесть месяцев до приезда Брата—Которого—Нет

У нас с ней тоже были времена. Когда месяцы, дни, часы, минуты и секунды складывались в ослепительный, стремительно бегущий молодой поток, про который спустя несколько лет можно с уверенностью сказать: «Да, это было наше время!»

Моя Джульетта. Очаровательная, талантливая, выносливая, яркая, чувственная.

Она месяцами общалась с моим членом как с отдельным персонажем. Я был просто носителем того, что ей так дорого. Зачастую носителем, с ее точки зрения, абсолютно не заслуженным. Мне оставалось просто, не дыша, любоваться ею и не мешать их счастью.

Вот она в испанском средневековом платье на репетиции Лопе де Веги; вот ей дают это платье домой, в общагу, подго—товить его к завтрашнему показу. И я знаю, как мы будем использовать это платье при подготовке к показу, и знаю, какой эта подготовка будет насыщенной и во сколько она закончится.

Мы репетировали, конечно, и с другими ребятами с нашего курса, и с другими курсами, репетировали отрывки, этюды, капустники. Но только когда мы находились на сценической площадке рядом, появлялся такой зашкаливающий натурализм чувства, что мастер удовлетворительно крякал и громко ржал: «Все, ребята, гасим свет, отворачиваемся». Чувство натуралистичности, когда казалось, что зритель подсматривает за актерами, присутствовало в нашей сценической жизни сполна.