Шатаясь и воя каким—то полумладенческим—полузвериным плачем, американец поперся к своей лодке. Держась за лицо и не обращая на меня никакого внимания. Я полностью разбил его иллюзии о собственном величии и знании восточных единоборств, открыв ему совершенно новое направление рукопашного боя, доселе никому в Америке не известное.

Сев в лодку и не переставая выть, он медленно погреб в сторону яхты. Великий пират Сильвер, лишившийся второй ноги. Обнаруженный и вытащенный на берег капитан Немо. Скольких драматических морских персонажей напоминала его сгорбленная громадная фигура!

Его лодки не было видно, в темноте был слышен лишь плеск весла. И только дурацкое «раша фак» то ли звучало слуховой галлюцинацией в моем пьяном мозгу, то ли по—прежнему доносилось сквозь его плач.

– Ну что ж, фак так фак, – проворчал я, пошатываясь. Стоять на двух ногах было неудобно – все время хотелось принять позу скорпиона.

Я никогда не запарывал решающих подач в волейболе. Если счет был двадцать три – двадцать четыре или игра шла «на больше—меньше», я никогда не ошибался. С семи лет ни в одной игре. Я запевал про себя песню из самого гениального фильма, снятого в Советском Союзе, – из фильма «Офицеры».

«Посмотри на моих бойцов, целый свет помнит их в лицо…» И как бы ни тряслись руки, мяч всегда перелетал через сетку. Надо распространить этот секрет по всем нашим сборным всех игровых видов спорта. Теперь мне его не жалко.

Я взял огромный булыжник и запустил его наудачу. В темноту на плеск. В лучшем случае я рассчитывал попасть в спину.

Раздался странный звук удара, очень короткий крик и падение в воду.

И тишина. Полная тишина. Только вдалеке играет музыка в одном из баров. Во «Фрихаусе» уже все угомонились.

Я даже встал на колени, прислушиваясь. Все, пиздец – «Титаник» потонул!

Зачем я это сделал? Этот последний бросок?

– Фак! Фак! – теперь уже запричитал я. И бросился бежать что есть сил к своему маленькому родному бунгало.

23

Так плохо мне не было уже давно. Даже когда я попрощался с театром в Ярославле.

В своей стоящей на отшибе лачуге я провалялся три дня. Под кроватью орал варан. Громко, всю ночь. Меня кру—тило в каком—то полубреду. Несколько раз я видел полицейских. В белоснежных костюмах с тайскими похотливыми лицами.

Они показались мне знакомыми. Это были трансвеститы из бара, мимо которого я ходил каждый день. Зачем они переоделись в полицейских? Или зачем полицейские притворялись трансвеститами так долго? Лапали меня за задницу и яйца, а сами, оказывается, просто запутать меня хотели.

И целая комната варанов. Кричащих благим матом: хэй—оп. Причем «оп» в конце говорится с такой надменной интонацией животного, взявшего вверх над человеком.

Бог с ними. Пусть себе орут. Главное – пока не кусают.

Как же громко носятся по автостраде машины. Судя по звуку монитора – полицейские. Таких звуков здесь раньше не слышал. А я здесь давно живу.

Я заткнул две самые большие щели тапками. Другие – кроссовками. Но оставалось еще много средних и мелких щелей. Их я уничтожил при помощи разрезанного на куски постельного белья. Через восемь часов работы щелей в полу и стенах не осталось. Постельного белья тоже. И часть одежды пришлось разрезать.

Но тише не стало. Сирены не смолкали. Вараны комнату не покидали. А главное – им теперь и не выйти. Как и мне. Хорошо, что осталось еще две бутылки текилы.

Раздался стук в дверь.

– Эй, что за фигня здесь происходит?

Я спрятался от стука полицейских под кровать к варанам. Но такой хитрости я от них ожидать не мог. Они говорили на чистом русском языке. Скорее всего, это был работник консульства. Но почему он говорит голосом Брата? Засланный казачок, однозначно засланный.

– Ну, ты откроешь, нет?

Я имел право хранить молчание.

– Нет.

Но как похож голос. Я вспомнил песню и пропел:

Твой голос на мамин совсем не похож!

Ты голосом скверным фальшиво поешь…

Это был прием. Хитрый прием. Если там Брат – то он обязательно подпоет.

– Ты чего там, ебнулся совсем? Чего ты там делаешь… Блядь, все щели заткнуты. Ты там трахаешься?

– Нет, – ответил я, а сам подумал: кто о чем, а вшивый о бане. Постойте, так значит, там Брат! Это был Брат! Никто другой не сделал бы такого нелепого предположения.

Я шагнул к двери и открыл ее.

Солнечный свет ударил меня по глазам, и я упал.

Прошло минут двадцать—тридцать. Башка раскалывалась.

– У тебя белой горячки точно нет? Столько выжрать алкоголя…

Брат смотрел на свои вещи, вывалив их из рюкзака.

– Я вижу, что только две мои футболки пошли на дизайнерские работы в комнате. Похоже, я легко отделался, да? А что, так дуло сильно?

– Да… – Тут меня потянуло раскаяться, и я упал на колени с громким драматическим плачем. – Мне казется, я убил его… американса… камнем кинул… слусяйно… и попал…

24

Брат посмотрел на меня гораздо серьезней, чем обычно. Видно было, что эта пустяковая новость озадачила его не на шутку. Казалось, он принимал какое—то решение. Мне оставалось только надеяться, что это была не нравственная борьба между тем, сдать меня в полицию или подождать, пока она сама доберется сюда.

Чтобы выбор состоялся все—таки в мою пользу, я начал тихо подвывать.

– Американца? Почему американца? Кто—то избил яхтсмена, австралийца, и он утонул. Ты никого не избивал? В припадке?

– А—сс—сс—алиец? – Я был в ужасе.

– Чего?

– Посему асс—ссалиец?

– А тебе не все равно было, в кого камнем кидать? Ты совершенно случайно кидал камни в тот день только в американцев? Ну—ка, покажи зубы? Улыбнись?

– Ы.

Мне было запрещено улыбаться, чтобы не вызвать подозрения. Да и не очень—то и хотелось.

Вывозили меня ночью под покровом темноты на дне кузова пикапа, под каким—то тряпьем. Где Брат нашел это тряпье на острове – я не имел ни малейшего представления. Казалось, что его специально обоссали перед тем, как дать мне. Никогда до этого дорога не казалась мне такой неровной, полной ухабов и ям. Меня трясло и било о ребристый пластик, покрывающий кузов.

По тому, что перестало трясти, я понял, что мы плывем на пароме. Главное – выехать из страны незамеченным.

Хуже всего мне пришлось в аэропорту, конечно. Мне сказали, что мелькать своим беззубым ртом уж очень подозрительно. Лучше сидеть в туалетной кабинке. Два часа были мукой в этом замкнутом пространстве. Но потом в соседней кабинке появился Брат с печальной новостью: «Рейс перенесли. И что—то ты подозрительно тихо сидишь. У тайцев так не принято – это вызывает подозрение. Кто—нибудь обязательно доложит в полицию. Как только кто—то войдет в туалет – начинай громко кряхтеть. Как вараны – знаешь – под домом».

Брат поехал в ресторан и обещал купить что—нибудь пожрать и мне. Еще шесть часов мне предстояло мыкаться по кабинкам. Для разнообразия я пробовал их менять, что—то писать на туалетных салфетках. Пробовал обматывать руки и ноги туалетной бумагой, катал из нее комки и, когда никого не было, открывал дверь и кидал их в раковину. Мое отражение выглядело ужасно даже с закрытым ртом. Язык то и дело принимался скоблить осколки зубов, голова болела от голода и переутомления. Восемь часов ада.

Скоро я выбрал всю бумагу и слушал, как, покряхтев, соседи начинали злобно шипеть и кривляться на разных языках. Дважды заходила уборщица, и тогда мне приходилось разыгрывать настоящий акустический спектакль под рабочим названием: «Меня несет – ко мне не суйтесь!» Трижды ответные замечания раздавались на русском языке:

– Не взорвись, сука!

– Глаза не лопнут?

– Вздутие живота – примите мезим…

Единственным утешением было то, что звуки, которые я издавал, были чрезвычайно полезны для моего артикуляционного аппарата. Своеобразный тренинг… Но не в таком же количестве…

За несколько минут до наступления полного безумия из соседней кабинки донеслась наконец—то родная речь: