А уж если кому—то не нравится, как я выгляжу…

8

Да, я выглядел странно даже для актера.

Этот диск на груди в пластиковой обложке с самодельным вкладышем по мотивам афиши – саундтрек к нашему спектаклю «Ромео и Джульетта». Не могу же я не носить его с собой. Бусы – дешевые и яркие – ее бусы, из этюда по Магритту. На запястьях кожаные фехтовальные браслеты, это уже мое… Но которые она обожала и просила не снимать, а точнее – надевать в самые интимные минуты.

Про остальные предметы я бы не хотел говорить. Они хоть и были выставлены на всеобщее обозрение, касаются уж совсем непубличных сторон наших с ней взаимоотношений.

Иногда я чувствовал буквально осязаемое неприятие и непонимание меня как такового людьми этого города. Мне было тяжело свыкнуться с мыслью, что сразу всем на меня насрать… абсолютно и бесповоротно. Что я никому не симпатичен, не вызываю радости, улыбок, очарования. Но и я не понимал многого…

Я садился в метро на скамейку посредине станции и недоуменно смотрел вокруг. Как будто попал в этот круговорот час назад, а не находился в нем уже достаточно долго. Куда бегут все эти счастливые преуспевающие трактористы и их утомленные дорогами родственники? Не могут же здесь каждый божий день выдавать зарплату, чтобы так воодушевленно за ней бежать, топча детей и стариков. А может, все—таки где—то дают?..

Так и порывало спросить прекрасно одетых и загорелых московских женщин: «Доярочки, милые, куда ж вы спешите?»

Чудо совершилось, и в один театр меня взяли. В тот день просматривали не только молодых актеров, но и одного претендующего на работу в театре режиссера по имени Степан. Ему поручили поставить с нами отрывки на свой выбор.

Степан смотрел на меня пристально и с оттенком сомнения в моей общечеловеческой адекватности.

Я не выдержал такого пристального взгляда и заговорил первым.

– Как я выгляжу?

Он молча продолжал меня изучать.

– Может, я хотя бы похож на Маугли?

Он покачал головой.

– Я похож на пидора?

– И мы будем ставить «Служанок» Жана Жене, ты хочешь сказать. Нет, ты похож на доктора Лектора из «Молчания ягнят». Но ставить мы эту пьесу здесь не будем. Не ешь меня, ладно? Мне нужно получить работу в этом театре и добраться до собственной постановки. Причем очень быстро. Тратить больше, чем три месяца, на все это я не хочу. А для этого почему—то нужно, чтобы ты играл у меня в этюде. Но этюд про доктора Лектора – это было бы слишком смело для нашего общего дебюта… Ты можешь… очнуться… стать вменяемым?.. Как ты получил диплом об актерском образовании, черт тебя возьми?

– Я не могу очнуться… Правда, не могу…

– Понятно… – Он почесал свою еврейскую бороденку. – Есть один подходящий вариант! Будем делать «Реку Потудань». Так и ходи как ебанутый, договорились?

– Договорились.

Он стал гениальным режиссером. Может, и не гениальным, но очень раскрученным и модным. Даже я, редко проходя мимо работающих где—то телевизоров, не раз замечал его сохраненную бородку и крупные коровьи глаза с большими черными зрачками.

Следующие два с половиной месяца я ходил с томиком Платонова в руках. Пока с ним и со мной не случилась беда.

Читать «Реку Потудань» мне надоело быстро. Действия там мало, скорее, постоянное избегание действия как такового. С помощью редкой для окружающего мира сосредоточенности на процессах, происходящих у меня в голове, роль стала получаться сразу. И анализировать что—то при этом – лишний раз, как говаривал Бак, «Мельпомену за яйца дергать».

А вот «Возвращение» меня на миг встряхнуло, пробудило от спячки. Вот его бы сыграть в лучшие годы! Студенче—ские годы. Ничего не успели сыграть из—за этой учебы. Почему нельзя сделать актерские курсы полгода, как в Голливуде?

Ну, год хотя бы. Хотели ведь с Васькой ставить Платонова…

Конечно, прежде всего, мне понравилось название. Возвращение.

Когда возвращаешься, и совсем другой. И она другая. Все уже поменялись настолько, что казалось невозможно ничто прежнее. Неужели у нас было бы все так же?

С томиком Платонова я надолго пропадал где—то в подлестничных закоулках театра, сидел на платформах метро по два—три часа под пристальным взглядом милиционеров. Ибо на репетицию еще рано, а в квартиру Иржичеха ехать бессмысленно.

Выданный в театре актерский билет несколько оправдывал мой внешний вид с точки зрения блюстителей порядка.

– «Дали роль», «ему стали доверять», «наши пошли», «сейчас и в театре закрепимся», – шептали друг другу мои сожители по «блатхате» и, с почтением поглядывая на меня, шли дальше лечиться от триппера.

Интересное событие случилось за неделю до показа новичков. Как таковым показом это уже не являлось, а переросло в нечто большее – скорее в заявки на спектакли, ибо в процессе работы было уже понятно, кто остается, а кто нет. И этих «кто нет» активно меняли на других.

9

Там же, в театре, буквально сразу и случилась моя странная любовная история с завлитом – девушкой Лизой, приехавшей в Москву из далекого города Калининграда.

Странная, потому как другой, не странной, учитывая мои душевные терзания, быть и не могла.

Видимо, определенный успех «Потудани» перевел меня из состояния нокаута в легкий нокдаун, в котором возможны и вразумительная речь, и эрекция.

Звали ее в театре Луиза—Ниже—Пояса. Поговорка «а мне ниже пояса» была ее любимой. Ну, ниже так ниже, так и приклеилось.

Ей было двадцать семь лет, и в театре она появилась благодаря серьезному протеже по лесбийской линии. Как и большинство лесбиянок, она до конца не понимала, как она в эту линию попала – то ли под воздействием авторитетных подруг, то ли из—за того, что мужика нормального не нашлось. То есть позывы к некой мультигендерности в душе ее концентрировались давно, и по всем раскладам чувства должны были найти выход к артисту, лучше новенькому, в бессмысленности театрального бардака не разобравшемуся.

Подобно многим лесбиянкам, она писала стихи. Так же, как среди голубых популярно пение. Причем пение не только эстрадное, с целью продвижения по карьерной лестнице к поп—олимпу, но и в тихом домашнем варианте при свечках они затягивают средневековые баллады про каких—то «сэров, пустившихся в поход во славу королю». И в его же славу, видимо, в том походе и «опустившихся». Что—то в этом есть – «опуститься во славу королю».

Поэзия Лизы долго искала потенциального читателя. Не с первого раза открываются тайны, а с тысячного рубля. Нужна была жертва, лишенная защитной ауры цинизма, растерянная и красивая. Да, это был я, мать его так.

Слоняющийся часами по театру, присутствующий на утомительных читках, пробах, этюдах с печально—отрешенным и умным лицом, гоняющий в голове одну—две—три незатейливых мысли, а именно: «Кто я? Зачем я здесь? Неужели мне заплатят за все это?» – я попал под обильный и шумный слив из бензобака ее эротически—поэтических переживаний.

Сначала я находил в своих карманах записки и поэтические вирши. Даже не придавая этому, как и всему со мной происходящему, никакого значения, я скоро обнаружил, что являюсь не только неблагодарным читателем, но и гордым, заносчивым, самовлюбленным, но тем не менее прекрасным и желанным героем всей этой шняги.

Затем я был пойман в гримерке во время подготовки к роли печального пирата в спектакле по Стивенсону, злобного, но смирившегося с неизбежной гибелью судна и скорым повешением всего экипажа.

– Вы не хотите прийти на небольшой праздник, на домашний праздник по случаю… по поводу… – она зарделась, как пунцовая комета, – принятия в печать моей книги стихов…

«Вот пиздеж», – подумал я с тоской…

Лиза была девушкой крупной, но не толстой, даже, в общем—то, и не полной, а с широкой, как говаривал мой дед, костью. Она бороздила театральное пространство с бледно—болезненным, как положено поэтессе, лицом, облаченная всегда в черные одежды, с незатейливым конским хвостом на голове и какой—то повсеместно «несвежей», не очень вымытой и опрятной. Может, на этой почве взаимной «немытости» и «несвежести» и произошел у нее бзик в мою сторону?