Словом, классический портрет неудачника. В острой форме, но постепенно переходящей в хроническую. Плюс к этому водка, пиво, вино и прочие алкогольные радости, что на какое-то время делают мир уютнее. А потом еще несколько часов и еще несколько. Уже запой. Тоже показатель, откровенный, как лакмусовая бумажка. Бесшабашный пир во время душевной чумы…
Вот такие итоги тире развалины. Тридцать пять лет… Можно с уверенностью сказать, что первая половина жизни не удалась. Почему-то не удалась. Или – постепенно не удалась. А на чем строить вторую, оставшуюся, он так и не мог придумать. Иногда, утешения ради, Саша принимался рассуждать о том, что первая половина жизни редко кому удается. Строится она на детско-юношеских мечтаниях, прагматики в нежном возрасте встречаются редко, отчего бы ей удаваться? Но то, что несостоявшаяся первая уже тянет за собой неудавшуюся вторую, – это грустно. Хотя и логично с точки зрения причинно-следственных связей.
Потом Саше казалось, что он думал исключительно об этом, когда они с Иркой добрались до общей стоянки у озера. Занимался любовью с ней и вспоминал другую. Может, казалось, что вспоминал… Просто он тогда слишком часто вспоминал Ленку, почему бы и в тот момент не вспоминать? Не пожалеть себя по привычке? Новый роман… пусть не роман, скажем обтекаемо: отношения – хороший повод вспомнить все предыдущее…
А жалость к себе – привычное занятие для неудачника. Не без юмора, но по-доброму. Чтоб себя, любимого, не обидеть. Себя жалко не потому, что стоит жалеть, а потому, что любимый, это точно…
*
Вертолет они увидели издалека. Тот все так же торчал в озере грязно-оранжевым апельсином, разве что накренился набок еще больше. Подошли поближе, нашли остатки костища, наломанную для ночевки хвою, затоптанный следами берег. Никого из пассажиров на месте не было.
Потом они увидели могилу. Свежий холмик земли, из которого торчал импровизированный крестик, связанный из двух корявых веточек…
Это подействовало, как внезапный удар по лицу. Жуткая картина. Простая и жуткая! Руки-ветки, раскинутые в костлявом объятии старухи-смерти…
И кто на этот раз? Кому теперь выпало черное поле?
Да, об этом он точно подумал, стоя перед выразительным земляным холмиком, насыпанным большими, небрежными комками. Вдруг сравнил про себя Ващеру с детской игрой, где число на кубике определяет количество ходов по клеточкам. Разноцветные фишки движутся в заданном стрелками направлении, а игра им в этом мешает. Попадаешь на синее поле – пропускаешь ход, попадаешь на красное – отодвигаешься назад, попадаешь на черное – снимаешь фишку с доски. Только кубик определяет будущую судьбу фишки. В детстве у него была такая игра на тему приключений веселых гномов, но разве он хоть раз задумался о судьбе фишек? Он помнил, хорошо помнил, как скалились с картонки носатые пухлощекие гномы в смешных колпачках, когда фишка сгорала или возвращалась назад на много клеток. Было обидно до невозможности, он помнил.
А теперь было еще и страшно. Вообще-то он не из пугливых, проверено на войне, но там хоть было понятно, чего бояться. А тут сплошь какая-то мистика: атомное подземелье, идол, неуловимый хранитель, вооруженные разведчики, степенные людоеды на глухих заимках… Тронуться можно, если не испугаться до икоты, а уж тронуться – наверняка!
Ирка осторожно взяла его за рукав. Саша обернулся к ней. Вот кому по-настоящему страшно, понял он. Лицо растерянное, зрачки красивых, пушистых глаз расширены в немом вопросе. Все-таки женщина, девчонка, хоть и претендует на большее…
Саша ободряюще покивал ей. Но ничего сказать не успел. Их сразу взяли в кольцо странные люди в форме. Появились вокруг бесшумно и незаметно.
Ирка охнула и прижалась к нему.
*
Саша сразу заметил – их окружили человек пять или шесть. Появились из-за деревьев с разных сторон, внезапно и слаженно, словно поджидали в засаде. Но дергаться было бессмысленно. Вороненые стволы уже смотрели на них прямо и предупреждающе.
И что теперь? Поднимать лапки кверху? Или так постоять, прикидываясь каликами перехожими, блаженными до невменяемости? Мол, сами мы не местные, дел ваших знать – не ведаем, а что забрели на огонек, так не с корыстной душой, токма ради спортивно-пешего интереса…
Нападающие показались ему странными в первую очередь из-за формы. Форма была казацкая. Сапоги в гармошку, желтые лампасы на синих шароварах, желто-синие фуражки, светлые кителя. Времен Первой мировой, а может, и более ранних времен, когда казачество еще считалось отдельным войском, надежой и опорой престола на все времена… Да плюс ко всему осталось только провалиться во времени лет на сто, подумал он.
Автоматы у них, впрочем, вполне современные, почти сразу сообразил Саша. Если считать за современность середину прошлого века, когда на вооружение армии поступил АК-47, первое творение знаменитого человека-завода Калашникова. Первые автоматы Калашникова появились в 1947 году, но тогда уже не было казачьей формы. Коммунисты, известно, любили казаков, как гвоздь в анальном отверстии, и гнобили, как правящий класс оппозиционную прослойку. Несостыковочка… Слава богу или местному идолу, провал во времени как гипотезу можно было отставить. Оставалось ориентироваться на современный идиотизм…
Несколько мгновений Саша молча рассматривал этих киношных казаков. Лица были молодые, здоровые, дубленные солнцем и ветром до красноты. Гладкие, сытые и не слишком страшные ряшки. У многих – просматриваются азиатские черты в виде характерных широких скул и узких разрезов глаз. Подбородки у всех гладко выбриты, но усы имеются. Большинству брить еще рано, а выщипывать – в самый раз.
Итак, что бы все это значило? Ах да, о казаках, помнится, упоминал еще Савич. Интересно, а эти людей едят или просто шинкуют на дольки ради идеи?
Ирка с Сашей смотрели на казаков, а казаки – на них.
– А в чем, собственно, дело, господа? – спросил наконец Саша.
Сам удивился, откуда выскочила подобная фраза, с привкусом старорежимной интеллигентности. Еще бы пенсне и бородку козликом – окончательно завеют враждебные вихри, а темные силы начнут упрямо, но безнадежно гнуть в дугу либеральную идею освобождения вольного землепашца…
Ему не ответили. Еще несколько мгновений все молча играли в гляделки. Потом один из казаков с лычками сержанта на погонах ( или урядника, согласно старорежимным званиям?) выразительно повел стволом автомата. Саша понял его, осторожно снял с плеча ружье, положил на землю. Тот опять дернул стволом, нахмурился. Саша сообразил, оглянулся на Ирку, забрал ружье у нее. Ее пальцы, сведенные на ремне, пришлось разжать чуть ли не силой. Он успел ободряюще улыбнуться ей, но вряд ли улыбка получилась сильно оптимистичной. Скулы были какие-то деревянные.
Положив второе ружье, Саша снова глянул на казаков. Насупленные брови, каменные лица, подозрительные взгляды из-под козырьков фуражек.
– Есть еще ножи, – сказал он честно.
Ножи не заинтересовали. Опять молчание в ответ. Черные зрачки автоматных стволов. Пальцы на спусковых крючках. И что теперь говорить? Извольте-с объясниться, милостивые государи? По какому праву сапогом-с и по морде-с?
Он почувствовал, как кто-то подошел сбоку и сзади. Шумно, длинно втянул носом воздух. На них густо пахнуло табаком, ружейной смазкой и еще чем-то сапожно-кожаным. Или, может быть, лошадиным?
– Ну как? – спросил урядник, глядя сквозь них.
Он был выше остальных, крупнее, настоящий богатырь под два метра ростом и почти настолько же широкий в плечах. Глаза молодые, а усы густые, взрослые, со спелым пшеничным отливом. Кончики щеголевато и тоже как-то старомодно подкручены. Чуть заметная раскосина в разрезе глаз придает ему особенно лихое выражение. Видный малый. Наверняка девки от него пищат, вскользь подумал Саша, они на таких всегда западают, подобных чудо-богатырей противоположный пол любит защищать собственной грудью…
– А черт его знает, Лавр… – ответили сзади.
– Нечистого не поминай к ночи, – строго заметил тот.
