Дверь бесшумно отворилась, и в комнату скользнул Джонни Медведь. Его длинные руки дергались, он покачивал большой черноволосой головой и глупо улыбался всем. Его квадратные ступни напоминали мне теперь кошачьи лапы.
– Виски? – прощебетал он. Но никто не откликнулся. Тогда Джонни стал показывать товар лицом. Он лег на живот, как и в тот раз, когда изображал меня. Послышалась монотонная, гнусавая речь, наверно, китайская. Потом мне показалось, что те же слова произносит другой голос, только медленно и не гнусаво. Джонни Медведь поднял всклокоченную голову.
– Виски?
Он ловко, без видимого усилия, вскочил на ноги. Я заинтересовался. Мне захотелось досмотреть представление до конца, и я бросил на стойку четверть доллара. Джонни вылакал виски. Но через минуту я пожалел о том, что сделал. Я боялся взглянуть на Алекса: Джонни Медведь, крадучись, вышел на середину комнаты и принял свою излюбленную позу – позу человека, подслушивающего у окна.
Холодный голос Ималин сказал:
– Она здесь, доктор! – Я невольно закрыл глаза, чтобы не видеть Джонни Медведя. Да, это говорила Ималин Хокинс.
Голос доктора, который я слышал на дороге, спросил:
– Э… Вы говорите, небольшой обморок?
– Да, доктор.
После короткой паузы снова послышался тихий голос доктора:
– Почему она сделала это, Ималин?
– А что она сделала? – В этом вопросе была почти угроза.
– Я ваш врач, Ималин. Я лечил вашего отца. Вы должны мне сказать правду. Думаете, я не вижу эту красную полосу у нее на шее? Как долго она провисела в петле, прежде чем вы ее сняли?
Долгое молчание. Когда женщина заговорила, в голосе ее уже не было холодности. Это был почти шепот:
– Две или три минуты. Она оживет, доктор?
– Да, она придет в себя. Она пострадала не очень сильно. Но почему она сделала это?
Теперь женский голос был еще холоднее, чем вначале.
– Я не знаю, сэр.
– Значит, вы не хотите сказать мне?
– Это значит только то, что я сказала.
Потом голос доктора стал объяснять, как ходить за больной, советовал уложить больную в постель, дать молока и немного виски.
– И, наконец, будьте поласковей с ней, – добавил доктор. – Самое главное, будьте поласковей с ней.
– Вы никому… не скажете, доктор? – Голос Ималин слегка дрожал.
– Я врач, – мягко прозвучал ответ. – Конечно, я никому не скажу. Я сегодня же пришлю вам какое-нибудь успокоительное лекарство…
– Виски?!
Я вздрогнул и открыл глаза. Страшный Джонни Медведь с улыбкой оглядывал посетителей бара.
Люди молчали. Казалось, им было стыдно. Жирный Карл мрачно уставился в пол. Я повернулся к Алексу, чтобы извиниться, – ведь это я был за все в ответе.
– Я не знал, – сказал я. – Простите.
Я вышел из бара и отправился в свою унылую комнату. Открыв окно, я долго смотрел на клубящийся, пульсирующий туман. Далеко на болоте сначала медленно, а потом все быстрее застучал дизель. Потом я услышал лязг ковша.
На следующее утро на нас свалилось сразу несколько бед, столь обычных на строительных работах. От рывка землечерпалки лопнул новый трос; ковш упал на понтон и потопил его в канале вместе с находившимися на нем механизмами, а глубина достигала восьми футов. Мы вбили сваю и, зацепив за нее трос, стали вытягивать понтон из воды. Но этот трос тоже лопнул и, как бритвой, отхватил обе ноги у одного из рабочих. Мы перетянули жгутами обрубки и срочно отправили беднягу в Салинас. А потом случилось еще несколько мелких происшествий. У одного из операторов, поцарапанного тросом, началось заражение крови. Подтвердились и мои подозрения насчет повара: он пытался продать машинисту коробочку с марихуаной. В общем, хлопот было немало. Прошло целых две недели, прежде чем прибыл новый понтон, приехали новый рабочий и новый повар, и мы снова приступили к работе.
Новый повар был хитроватый, смуглый, длинноносый человечек, обладавший даром тонко льстить.
Мне было не до событий, происходивших в Ломе. И только когда ковш вновь с лязгом зарылся в грязь и на болоте затарахтел старый большой дизель, я однажды вечером отправился пешком на ферму к Алексу Хартнеллу. Проходя мимо дома Хокинсов, я заглянул во двор через плетневую калитку в кипарисовой изгороди. Дом стоял темный, мрачный; ночник, неярко горевший в одном из окон, только усиливал впечатление мрачности. Дул ветерок, он гнал по самой земле клубы тумана, похожие на перекати-поле. Я то оказывался на чистом воздухе, то исчезал в серой, туманной мгле. При свете звезд я видел, как по полям передвигаются большие серебристые шары тумана, напоминающие гигантских моллюсков. Мне показалось, что я слышу какой-то тихий стон за изгородью дома Хокинсов. Потом, вынырнув из тумана, я вдруг увидел темную фигуру человека, спешившего напрямик через поле. По шаркающей походке я понял, что это один из китайцев-издольщиков – они носили туфли без задников.
На мой стук дверь открыл Алекс. Он, видимо, обрадовался мне. Сестра его была в отъезде. Я сел у печки, а он принес бутылку своего отличного бренди.
– Я слышал, у вас были неприятности, – сказал он.
Я рассказал ему, что произошло.
– Да, действительно, беда никогда не ходит одна. Люди говорят, что неприятностей бывает сразу по три, по пять, по семь, а то и по девять.
– И у меня такое же ощущение, – подтвердил Алекс.
– Как поживают сестры Хокинс? – спросил я. – Когда я проходил мимо них, мне показалось, что там кто-то плачет.
Алексу, должно быть, и хотелось и не хотелось говорить о них.
– Я заходил к ним с неделю назад. Мисс Эми плохо себя чувствует. Я ее не видел. Говорил только с мисс Ималин.
И вдруг Алекс не выдержал.
– С ними что-то происходит, что-то такое…
– Похоже на то, что вы испытываете к ним родственные чувства, – сказал я.
– Что ж, наши отцы были друзьями. Мы называли девушек тетей Эми и тетей Ималин. Они не способны ни на что дурное. Было бы плохо для всех нас, если бы сестры Хокинс не были сестрами Хокинс.
– Совесть общины?
– Вот именно! В их доме ребенку дадут имбирный пряник. В их доме девушка может получить наставление. Они горды, но верят в те же вещи, которые и мы считаем правильными. Они живут так, словно… ну, словно честность действительно лучшая политика, а доброе дело действительно не требует вознаграждения. Они нужны нам…
– Понимаю.
– Но мисс Ималин борется с чем-то страшным. И… я не знаю, удастся ли ей одержать верх.
– Что вы хотите сказать?
– Сам не знаю. Но я подумал сейчас, не застрелить ли мне Джонни Медведя и бросить его тело в болото. Я действительно подумал об этом.
Карл налил виски. Тимоти Рац бросил карты и встал. Джонни вылакал виски. Я закрыл глаза.
Голос врача звучал резко:
– Где она, Ималин?
Другой голос ответил – никогда в жизни я не слышал подобной интонации. Слова текли холодные, сдержанные, словно обуздываемые самообладанием, но сквозь эту холодность проступало крайнее человеческое отчаяние. Нарочитая монотонность и бесстрастность не могли скрыть дрожи, вызванной огромным горем.
– Она в этой комнате, доктор.
– Так… – Длинная пауза. – И долго она висела?
– Я не знаю, доктор.
– Почему она это сделала, Ималин?
Снова монотонный голос:
– Я… не знаю, доктор.
Еще более длинная пауза и потом:
– Так… Ималин, вы знали, что она ждет ребенка?
Холодно-сдержанный голос дрогнул. Послышался вздох и невнятное:
– Да, доктор.
– И поэтому вы так долго не входили в комнату, где она… Нет, Ималин, нет, моя бедняжка, я вовсе не думаю, что вы…
Голос Ималин снова обрел уверенность.
– Вы ведь можете выписать свидетельство без упоминания…
– Разумеется, могу, безусловно, могу. И с гробовщиком я договорюсь сам. Не волнуйтесь.
– Благодарю вас, доктор.
– Сейчас позвоню. Я не могу вас оставить одну. Пройдемте в другую комнату, Ималин. Я дам вам успокоительное…
– Виски? Виски для Джонни?
Я увидел улыбку и качающуюся лохматую голову. Жирный Карл налил еще стакан. Джонни Медведь выпил его, прошел, крадучись, в глубь комнаты, заполз под стол и уснул.
