Тяжелая калитка открылась, звякнув железом, и тотчас из глубины сада отозвалась собака, Зоя Тихоновна знала, что собака на цепи и спускают ее только ночами, в конце лета, когда поспевают яблоки. От калитки к дому тянулась прямая дорожка, обсаженная рыжей настурцией, медовой резедой и петуньями — розовой и лиловой. Дорожка пересекала темную разрыхленную землю, в которой сидели рядами кусты смородины и в строгом шахматном порядке росли яблоневые и вишневые деревья с белыми, в извести, стволами.

В открытое окно террасы Зоя Тихоновна увидела крупную фигуру хозяйки. Алевтина Павловна стояла наклонившись, ее полные обнаженные руки сновали над столом. «Ягоду чистит», — догадалась Зоя Тихоновна и, подойдя к крыльцу, улыбнулась приветливо и чуть заискивающе — она боялась Алевтину Павловну.

Вчера они встретились у нижней колонки, куда все ходят за водой для питья, и Алевтина Павловна сказала: «Зайдите ко мне завтра днем — у меня есть к вам деликатный разговор». Зоя Тихоновна смутилась и подумала: «Ну вот, дождалась». Она была должна Алевтине Павловне пять рублей, должна давно, с прошлого лета, когда рассчитывались за уколы, и все не могла собраться отдать, а только извинялась при встречах и обещала скоро принести. И хоть Алевтина Павловна отвечала «не беспокойтесь, успеется», все же в конце концов могла она и рассердиться.

Зоя Тихоновна взяла с собой пятерку, и сейчас, сложенная трижды, была она зажата у нее в левой руке. Взяты эти деньги из последних десяти рублей, на которые надо им с Игорьком и Галей дожить до получки. Отдавать сейчас долг не хотелось, но если уж дошло до крайности, ничего не поделаешь.

Алевтина Павловна действительно готовилась варить варенье. На столе, покрытом клеенкой, возвышалась гора ягод, из-под которой вытекала лужица розового сока. Рядом стоял таз, уже наполненный очищенной клубникой, а на другом конце стола ждала очереди полная плетенка. Солнце нагрело террасу, над душистой клубникой жужжали осы, в стекла билась большая черная муха.

— Ага, пришли, — сказала Алевтина Павловна, бросила в тарелку горсть мелких ягод и тыльной стороной руки поправила съехавшие очки. — Садитесь, — она выдвинула ногой из-под стола табуретку, — я сейчас, руки сполосну.

Тяжело ступая, она прошла через террасу, спустилась с крыльца и вместе с бренчаньем металлическою умывальника за домом раздался ее резкий голос — давала указания внукам, работавшим в саду.

Зоя Тихоновна сидела и смотрела на осу. Оса нацеливалась на спелую ягоду, вывалившуюся из корзинки. Вот она села и, сладострастно подрагивая желто-черным полосатым брюшком, впилась в сочную мякоть и стала тянуть сладкий сок. Зое Тихоновне захотелось клубники, захотелось так, что она, сглотнув, отвела глаза от стола и стала смотреть в окно.

Сад стоял разомлевший под жарким июльским солнцем, сквозящая тень молодых деревьев не давала прохлады. «Свой сад, своя дача, — думала Зоя Тихоновна. — У детей всегда витамины. Как это хорошо — для здоровья, для роста».

— Так вот, я позвала вас… — сказала хозяйка, усаживаясь в плетеное кресло и вытирая покрасневшие руки полосатым фартуком, — чтобы сказать…

— Я принесла свой долг, — перебила ее Зоя Тихоновна и развернула слежавшуюся в руке пятерку.

— А? Хорошо. Положите на стол. Так вот я хочу поговорить о вашей дочери, о Галине. Нехорошими она делами занимается.

— Что ж… такое? — спросила Зоя Тихоновна, и голос ее сломился, а бледно-голубые глаза, окруженные сеточкой морщин, испуганно раскрылись.

— Имеются факты, что она расставляет ловушку Алексею Ивановичу.

Алевтина Павловна говорила о своем зяте, который жил здесь, на даче.

— Как именно… «ловушку»?! — испугалась Зоя Тихоновна еще больше. — Нет, что вы, Галя на такое не способна.

Она на минуту представила вместе дочь — бледную, худую, замученную работой, учебой, невзгодами — и красивого, крупного, всегда щеголеватого Алексея Ивановича, и все, что она слышала сейчас, показалось ей таким нелепым, таким смешным, что слабая улыбка пробилась сквозь испуг и чуть тронула ее губы.

— Подождите смеяться, как бы потом не заплакать, — резанула Алевтина Павловна. — Вы, конечно, не верите?.. Так вот, знайте — люди их видели.

— Где видели? — вновь слабея от страха, спросила Зоя Тихоновна. Почему-то у нее выговорилось «где», хотя спросить она хотела другое — «что видели». — Где ж их видели люди?

— Видели их на Московской.

«Московской» когда-то называлась главная улица этого зеленого городка, прославленного красотами природы, памятниками древнего зодчества, а также именем знаменитого писателя, когда-то здесь жившего. Теперь Московская называлась «Проспект Гагарина». На проспекте были расположены все магазины, почта, автобусная станция, аптека и поликлиника, по нему проходил весь транспорт.

Зоя Тихоновна, успокоенная тем, что дело происходило в таком людном и шумном месте, старалась незаметно вздохнуть поглубже, чтобы унять сердцебиенье.

— Нет-нет, вы слушайте. В понедельник утром ваша дочь шла к автобусу, а мой зять как раз поехал в Москву. Она его увидела и — представьте! — вдруг рукой ему замахала, так, запросто, как своему какому-нибудь приятелю. А он сразу же останавливается. А она бежит к нему и еще кричит на всю улицу: «С добрым утром!» А он ей даже дверцу открыл, подумайте только — и ждет! А она садится как ни в чем не бывало. И уезжают вдвоем…

— Что ж тут такого уж плохого, Алевтина Павловна? Ну, посадил ее по дороге, так ведь попутно же…

— Нет, уж вы, пожалуйста, не переводите разговор на другие рельсы: мы не о зяте моем говорим, а о вашей дочери. Это она махала и его останавливала, и бежала за ним. Не он — понимаете? — а она. И все это люди видели и уже говорят.

— Кто ж видел-то? — нечаянно перебила Зоя Тихоновна. Совсем не нужно ей это было.

— Ах, вы мне не верите? Пожалуйста: Нюра из табачного ларька видела, Матрена Федосеевна видела — она шла из молочной.

— Матрена Федосеевна любит пересужать… — робко вставила Зоя Тихоновна.

— Опять же вы переводите разговор в другую плоскость, — повысила Алевтина Павловна голос, и румянец ее стал густеть, — мы — о — дочери — вашей — сейчас — говорим — о — ее — поведении.

Алевтина Павловна стала рубить слова, будто втолковывая правила непонятливому ученику.

— Что же в Галином поведении такого уж неприличного? — спросила Зоя Тихоновна как можно мягче. Ей хотелось успокоить Алевтину Павловну, но вместе с тем должна она была как-то защитить дочь.

— А то неприличного, что незачем бегать за женатым мужчиной и распоряжаться его машиной, как будто это ее собственность. Полюбуйтесь, — она ручкой махнула, а он уже затормозил…

— Да ведь просто подвез он ее, он же ее знает, виделись мы с вашими в эти три года не раз. Ну вот, он и подвез разок, что ж в этом…

— Разок? Вы думаете — разок? Нет уж, видно, не первый раз она с ним катается…

Зоя Тихоновна вспомнила: Галя говорила ей как-то, что ее подвезли до Москвы на машине. А может, это было два раза. Или три. Не помнит она точно, что ей Галя говорила. Порадовалась тогда за дочь — все ж на машине не то, что на поезде. Пусть девочка получит хоть какое-нибудь удовольствие, мало ей выпадает…

— Ну, может, не разок, так разика два-три, не больше… — осторожно сказала она.

— Ах, так?! Вы, значит, считаете вполне нормальным, чтоб ваша дочь каталась вдвоем с мужчиной на машинах, и вас мало беспокоит, как видно, чем это может кончиться. Так вот — меня — это — беспокоит — достаточно — серьезно — и — я — считаю — необходимым — это — безобразие — пресечь!

— Что вы так кричите, Алевтина Павловна? Ведь еще безобразия никакого нет, а вы уже…

— Безобразия нет? Так вам этого безобразия еще мало? Молодая женщина, распущенная, останавливает машину, влезает к мужчине… «везите меня, мол, куда хотите».

— Да вы что, Алевтина Павловна? Как так — «куда хотите»? Кто это слышал? Что это в самом деле? И почему же вы так… — «распущенная»?