И нечего вспоминать! Что было, то прошло. Молоденькая была, глупая. Вон красота какая кругом. Ива на холме над ключиком еще в листьях стоит — светится как шар золотой. А по оврагам вокруг притихшие темные сосны. Грачи свое отгалдели — до весны. И на реке тишина — нет купальщиков. А в чистой быстрой воде стоят, чудом держатся против течения, малые рыбки.

Звонко постукивали Шурины сапожки по деревянному настилу, нога ступала легко, ровно. «Вот и расколдовалась», — усмехнулась Шура.

А среди ночи вдруг взялся у нее зуб. Верхний, боковой. Да как взялся: ровно ей кто в десну гвоздь вколачивает и там гвоздем крутит и крутит. Заметалась Шура — на один бок, на другой. Встала, чайник согрела, теплым полоскать. Хуже стало. Валерьянки на вату накапала, прикусила, давай ходить взад-вперед. Не помогает. Устала, измоталась, а к утру вдруг щеку вздуло. Откуда эта напасть? Зубы все ровные, белые, не болели никогда. А на работу надо. Это уж потом, отпросившись, можно идти к зубному.

Обвязалась Шура платком, щеку прикрыла, пошла на фабрику.

Тетя Дуня как увидела, так и ахнула.

— А ты еще не веришь! Наколдовали, точно наколдовали. Давай, девка, отколдовывайся скорей.

— Господи, — сказала Шура, едва разжимая губы. — Чего там «отколдовывайся» — к зубному бы поскорей попасть.

— А это само собой. К зубному само собой, расколдовываться само собой. Я тебя научу. Надо Клавкину фоту достать, наговоры ей возвернуть, все болезни ей же и припечатать.

Шура только рукой махнула — хватит, мол, болтать, не до этого мне. Пока кое-чего докончила, пока отпрашивалась, пока дошла до поликлиники — сильно за полдень. Дежурный врач, девушка кудрявенькая, работает, лечит, а очередь к ней во весь коридор. Она лечит, бормашина у нее зудит, больные стонут, а кто и кричит, очередь от этого крику пугается и с шумом вздыхает. Дошло в конце дня до Шуры. Девушка-доктор зеркальцем посмотрела, потом постучала по зубам, от чего боль взвилась пуще, и сказала, что зубы все крепкие, хорошие, без рентгена не узнаешь, какой болит.

— Приходите в понедельник с девяти до часу, а потом к своему врачу.

И подала Шуре бумажку — направление.

— Так сегодня же пятница… — Шура смотрела на докторшу, глаза ее наливались слезами. — Неужели еще трое суток терпеть?

— Тогда поезжайте в Москву в «Неотложную стоматологическую помощь».

И она вызвала следующего больного.

Когда Шура вышла на улицу, уже фонари горели. Тут она остановилась. «А где ж эта «неотложка», глупая я — не спросила».

Вдруг со скамейки поднялся мужчина, бросил недокуренную папиросу и пошел к ней. Сергей Хохлачев!

По неписаным тем правилам, о которых уже шла речь, ей следовало сказать: «Ты что? Я тебя не звала». Но наболевшая за сутки Шурина душа не выдержала. Теплая волна поднялась в ней, и с тихим щенячьим скуленьем Шура ткнулась в плечо Сергею.

Он приобнял ее, не давая отстраниться.

— А я вроде чувствовал — они тебе не помогут. Припас всякого зелья…

И, отпустив Шуру, стал вынимать из карманов пузырьки, коробочки и пакетики — все средства от зубной боли, которые нашлись в аптеке. Умолчал Сергей о четвертинке, приобретенной в гастрономе. Решил — не стоит рисковать. Уж очень хорошо для него все складывалось. А то вдруг Шурина мысль ударится об эту четвертинку и свернет, куда не надо. И он промолчал, хотя считал это средство не хуже, а может, и лучше других.

Завтра он непременно поедет с ней в Москву. Найдут они зубную «неотложку» — у вокзала есть справочное. Одной ехать никак нельзя — намучившись, не выспавшись…

Отправились в Москву рано, шестичасовой электричкой. И хорошо, что не одна, справочное было закрыто, и Сергей, наменяв двушек, звонил по телефону, узнавал адрес. Хорошая поликлиника — открыта круглые сутки, в любой час может выручить, спасти от зубной боли. Все в ней оборудовано самоновейшей техникой; стенки обшиты деревом, стульчики разноцветные на металлических ножках. Часа два пришлось просидеть. Было много молодых супругов, и почему-то зубы болели все у женщин. Одни плакали, другие постанывали, третьи просто жались к мужьям, а те их тихонько утешали. И все вполголоса делились друг с другом пережитыми муками.

Шура, положив голову на плечо Сергею, слушала, как он говорил соседу: «Зубки у нее — один к одному, все целые, хорошие, а болит… две ночи не спим».

Потом на рентгене высмотрели у нее какую-то чуду на корне одного зуба, вырвали его, и через минуту она улыбалась и благодарила бородатого молодого хирурга.

В двенадцать уже возвращались. В поезде было пустовато, сидели на скамейке одни. Торт, купленный по дороге на вокзал, Сергей поставил рядом, чтобы никто не подсел. Говорили о свадьбе. Шура свадьбу играть не хотела. В жестоких тех правилах было установлено, что, если невеста с ребенком, свадьбу справлять не положено.

— Ты парень, что ты понимаешь, — говорила Шура. — А меня бабы осудят. И так корить будут: завладела, скажут, на два года себя моложе да еще выставляется…

— А ты не слушай никого. Ты меня слушай. Я эти два года только о тебе и думал.

«Ишь подвел — два года. А всего год, как меня знает».

— Обо мне думал, а ходил к Кланьке…

— Какой еще Кланьке? Болтовня это. Бабьи выдумки…

«Вредные же эти бабы—до всего-то дознаются, а дознавшись, непременно разнесут».

— Значит, не будешь к ней от меня бегать?

— Ну, ты скажешь! Неужели буду? Мне одной тебя хватит.

Он просунул руку за ее спину и мягко притянул Шуру к себе.

Она подумала спокойно, ласково: «Поначалу-то все вы хороши».

Вернулись к серьезному разговору. Решили так: платья белого не шить, фату не покупать, машину лентами и шарами не украшать и уж конечно не сажать на радиатор куклу, но остальное пусть будет, как у людей.

В воскресенье Шура наконец сфотографировалась для доски Почета. Карточки обещали сделать ради такого важного случая через два дня.

На фабрике тетя Дуня уже поджидала Шуру, отозвала в сторонку и протянула на ладони маленькую фотографию, какие наклеивают на документы.

— Вот раздобыла для тебя. Бери. Отколдовывайся давай, пока тебя опять хворь не схватила.

— Кто это? Не знаю. Не Кланька же…

Но тетя Дуня даже не ответила. Видно, для нее не важно было, кто это, а важно поскорей испробовать, жива ли в ней былая колдовская сила.

И она зашипела громко, присвистывая через вставные зубы:

— Ты ей перво-наперво глаза ноженками выколи, чтобы тебя не видела, а потом карандашиком по ей чиркай и говори так: «Чтоб твое колдовство да на тебя ж перешло, твое проклятье да в мое заклятье. Сойдите с меня хворости да болести, с меня сойдите да на нее, на Фроську, перейдите…»

Шура от всего этого остолбенела, но, услышав про Фроську, все ж выговорила:

— Какую такую Фроську?

Но тетя Дуня уточнять не пожелала.

— Ладно, не мешай… «Чтобы ей ноги ломило, чтобы ей руки крутило. Голова болью набухла, губа чирьем распухла. Зубы чтобы все заныли, в груди печенки застыли. В животе бы рези ходили, колики спокою не давали, болести б ее вовсе уходили, хвори бы ее доконали…»

— Перестань! — закричала Шура. — Хватит! С ума сойти, чего говоришь. — Она обхватила тетю Дуню, тряхнула ее, чтобы остановить в ней страшный колдовской завод. — И Фросю какую-то приплела… Фрося — это кто?

Тетя Дуня смутилась. Похоже было, что Фрося давнишняя знакомая, с которой были у нее свои счеты. Про карточку Шура и спрашивать не стала. Слава богу, что это не Кланька. Слушать и то страшно, а уж говорить такое — язык отсохнет.

Тетя Дуня на вопрос о Фросе так и не ответила, а начала излагать суть дела.

— В допрежнешние времена, девка, когда еще моя мамынька были девушками, такие наговоры наговаривали, чтоб соперницу извести. Вырвут, к примеру, клок волос или лоскут с юбки срежут и наговаривают.

— Как такое говорить можно, не понимаю. Даже шутить так не станешь…

— Какие уж шутки! Сбывалось же. Умели… некоторые.

— Да зачем же, зачем? И как только совести хватает такое человеку пожелать…