— Ты это... Отдохни, Володь, отдохни чуток... Ага. Отдохни. Приди в себя. А я это... это... — Тарасов вяло поворочал непослушным, осклизлым, совершенно чужим языком во рту, тускло удивляясь тому, что он никак не может с собственной речью справиться, помотал головою, словно запаленный лось: что же это такое творится, а? — Я это... счас суп... суп из этой самой, — он снова поворочал во рту языком, не решаясь сказать слово «галка», — из птицы варить буду.
Откинул в сторону полог палатки, выбрался наружу и сразу скрылся в свистящем косматом ветре. Присыпко полежал немного, не шевелясь, приходя в себя, потом разжал губы, расслабил их сжал, снова расслабил и недужным плевком выбил набравшийся в рот снег. Просипел:
— Э-эй, мужики! Живы?
— Живы, — охотно, довольно бодрым тоном отозвался Манекин. Не берет этого парня голод. Ни голод, ни беда.
Студенцов заворочался в своем спальнике, но голоса не подал, промолчал. То ли он сознание потерял, то ли спал, то ли проста сил на разговор не было.
— Те-езка! — позвал Присыпко. — А-а, те-езка! Чего молчишь?
В спальнике снова шевельнулся Студенцов, выпростал из-под, клапана худое, здорово задетое морозом и голодом лицо. На скулах, на лбу у него образовались сухие коричневатые лишаи, кожа на носу облезла, собралась в жесткие скрутки — в общем, ничего хорошего в его лике не было. А вот глаза, те еще не сдавались — как были упрямыми, лихими, так упрямыми, лихими и продолжали оставаться.
— Плохо тебе, тезка? — не унимаясь, скрипел Присыпко. — А, тезка? — Он словами этими, немудреными, даже более — примитивными, механическими, беспрепятственно проникающими сквозь слабое сито мозгового контроля, идущими не от извилин, не от способности мыслить, а от того, что человек умеет говорить, старался поддержать себя, тепло жизни своей, что, как оказалось, довольно слабо билась в нем, старался звуком голоса своего возродить былое — силу былую, ловкость, гибкость ума и движений. Но, увы, слаб он был, слаб. Тем не менее он снова упрямо заскрипел: — Чего молчишь, а, Володь? Плохо тебе?
Над Студенцовским спальником медленно всплыло облачко пара.
— Держусь... Пока еще держусь.
— Держаться нам надо, — упрямо напрягал свой голос Присыпко. — Надо... — По бесцветности слов, по тому, как Присыпко выговаривал каждую буковку, чувствовалось, что он находится где-то на грани сознания и бессознательности. Вот он снова машинально повторил: — Ты прав... Держаться нам надо... Надо... Надо... Надо... — он повторял и повторял слова, будто старая заезженная пластинка с запинающимся и все время возвращающимся в одно и то же место голосом. — Надо... Надо...
Слабыми заторможенными движениями Студенцов расстегнул на себе спальник, вытащил руку из кокона, потряс Присыпко за плечо.
— Эй! Очни-ись!
Тот дернулся, будто от укола, раскрыл глаза, замолчал.
А Тарасов в это время чистил на улице убитую галку. Ружье он специально оставил снаружи, прислонив его к палатке, предварительно выбив из ствола стреляную гильзу и вогнав на ее место неизрасходованный цельный патрон — он привык стрелять из одного ствола, левого, поэтому новый заряд загнал именно в левый ствол. В этом случае у него была твердая уверенность, что не промахнется и если снова появятся галки или, еще лучше, кеклики, то он обязательно попадет, уложит хотя бы одну птицу. Обязательно! Ружье, готовое для стрельбы, находилось рядом.
Он ощипывал синюю, быстро закоченевшую, сделавшуюся твердой, негибко-ломкой тушку и щурился болезненно, сопротивляясь слабости, голодному нытью в животе, приступам тошноты, которых вчера еще не было, а сегодня они начали одолевать его.
Поначалу Тарасов бросал выдернутые перья на снег, но потом спохватился, бережно собрал их и, не найдя, во что их сложить, сунул в карман. Каждую последующую щепоть перьев он также засовывал в карман пуховки. Тарасов еще не знал, зачем он это делает, но каким-то особым чутьем, подкоркой мозга понимал, что перья еще могут пригодиться. Для чего? Зачем? — не ведал этого, но чувствовал — должны пригодиться.
Руки очень скоро замерзли, пальцы перестали гнуться, и тогда юн, пристроив тушку между ногами, зажал ее триконями, чтобы не выбил ветер, натянул на руки перчатки. Щипать стало удобнее, но зато совсем неудобно было засовывать перья в карман — почти все время они пролетали мимо, падали в снег, и, если их не уносило ветром, Тарасов подгребал к себе, ругался угрюмо.
Как бы там ни было — конец любому делу обязательно приходит. Мучаясь, плюясь, матерясь, Тарасов все же ощипал убитую галку, и голая, лишенная привычной пупырчатости, совсем гладкая худая тушка показалась ему до жалкого маленькой, тощей, постной... Разве можно накормить ею четырех голодных людей? Лишь в сказке. Или в побасенках вралей, убивающих одним патроном пять гусей, полдюжины зайцев, волка и вдобавок еще отрикошетившей дробиной щуку в озере.
Оглядевшись вокруг — не осталось ли где оброненного пера, Тарасов вполз в палатку, стянул с рук перчатки, подышал на пальцы. В палатке было тихо. Только бормотал что-то глухое, несвязное сквозь полусон-полузабытье тарасовский связчик Присыпко. Но судя по тому, что на лице у него появилась розовина, а дыхание выровнялось, перестало осекаться, сделалось понятно, что Присыпко еще поднимется на ноги, потянет еще немного.
С одной спички — огонь надо было экономить — запалив керогаз, Тарасов высунул наружу руку с котелком и прямо у самого входа зачерпнул снега. Втянул котелок в палатку, поглядел, много ли захватил.
— Тьфу, черт, каждый раз надо из палатки выбираться! За снегом, за льдом, за воздухом. — Смирился с добытым, пробормотал: — Растает — еще добавим.
Пока в котелке таял снег, Тарасов ножом пластал тушку, выковыривал из живота розовые полупрозрачные внутренности, совершенно пустые — видно, галки так же, как и люди, искали пищу, были голодными, морщился от сырого горьковатого запаха птичьей псины, потом разрезал галочье тельце на несколько частей, бросил в воду. Подумав немного, опустил в котелок и кишки.
— Кого убил хоть? — шепотом спросил Манекин.
Тарасов хотел было солгать, сказать, что горную куропатку, кеклика, но врать не стал. Понял: не надо этого делать. Ответил:
— Галку. — Звучно сглотнул. В желудке было больно и пусто. — Ел когда-нибудь галок?
— Нет.
— Вот теперь... того... Попробуешь, что это такое.
— А если едок брезглив?
— Желание выжить отбивает всякую брезгливость. Проверено не раз, — Тарасов снова сглотнул. Понюхал сырые, в сукровице, пальцы, сузил глаза: собачий все-таки запах. Интересно, каким окажется суп. Посмотрел на Манекина — отметил, что вид у того совсем не больной. Вот ведь как неоднородно устроен человеческий организм — одни на спад идут, сдают, с ног валятся, сознание теряют, а другие, наоборот, поднимаются, выздоравливают. — Чувствуешь себя как? Худо или. Или терпимо?
Манекин откинулся назад, издал тихий длинный стон.
— Не очень. Тутук берет свое. Проклятый тутук!
— Но временами все-таки отпускает?
— Временами отпускает, — Манекин сбил голос, задышал часто, со всхлипами, глаза у него сделались влажными, обиженными, он затянулся воздухом раз, другой, третий, но воздух был жидким, лишенным живительного кислорода, и все затяжки не давали результата — были пусты. Манекин мучительно, с надрывом закашлялся и затих. Придя в себя, пробормотал констатирующе: — Вишь как бьет!
— Так всех бьет. Это не горная болезнь.
— А я говорю: тутук, горная болезнь.
— Слушай ты, деятель! — снова высунул бледную руку из спальника Студенцов. — Чего кормовой частью крутишь? Взяли на свою голову медалиста, — студенцовское сипенье наполнилось горечью. — Это ж не тутук, а симуляция... Ты сам знаешь. Была б у меня сила — морду набил бы.
— Руки коротки! — неожиданно громко выкрикнул Манекин.
— Э-э-э-э, — приподнялся Тарасов, — ну-ка, сбавьте обороты. На полтона ниже, ну!
— Не так уж и коротки, — никак не хотел угомониться Студенцов, — если понадобится, я и короткими руками до горла дотянусь, — голос его от напряжения сделался каким-то резиновым, мятым и глухим. У него в ушах еще звучал громкий выкрик Манекина. Просипел, обращаясь к Тарасову: — Ты обрати внимание, разве может больной человек так кричать? Это же одесский духовой оркестр... Труба.
