— О, мои дорогие, я не могу передать вам, как я рада вас видеть, — едва она произнесла эти слова, как я увидела тень сомнения, набежавшую на ее лицо. Она остро, почти недоверчиво оглядела невинное, подобное цветку лицо Селии, а затем ее глаза остановились на моем очаровательно лживом лице.

Внезапно я испугалась. Испугалась ее проницательности. Она знала запах рождения, а я все еще тайно кровоточила. Мама не могла ничего понять, но так пристально глядела на меня, что я поежилась, как будто обнаженная, чувствуя ее взгляд на моих пополневших плечах, груди и руках. Я вся съежилась, будто она могла видеть под платьем мою туго перебинтованную грудь, будто она могла чувствовать запах грудного молока, исходящий от меня. Мама пристально поглядела в мои глаза… и все поняла. Она все прочла при этом коротком обмене взглядами. Я могла бы поклясться, что она видела во мне женщину, которая познала женские боли и наслаждения, женщину, которая, подобно ей, дала жизнь ребенку, узнала страдание, труд и торжество материнства. Затем она так же пристально оглядела Селию и увидела девочку, невинную, хорошенькую, ничем не отличавшуюся от застенчивой невесты. Нетронутую невинность.

Мама все поняла. Я догадалась об этом. Но ее разум отказывался это принять. Она не могла вместить это роковое знание в тот мир условностей и страхов, в котором жила. Ее инстинкты предостерегали ее как звук колокольчика в руках прокаженного. Она обратилась к Селии:

— Как ты, должно быть, утомлена, моя дорогая. Столь длительное путешествие после таких переживаний. Садитесь удобнее, мы скоро будем дома.

Она поцеловала Селию и усадила ее рядом с собой. Затем мама обратилась ко мне.

— Моя любимая, — страх и невысказанное подозрение пропали из ее глаз. Она была слишком слаба, слишком труслива, чтобы встретить неприятности лицом к лицу. — Наконец-то ты дома, Беатрис. Я так рада видеть тебя здесь и в добром здравии.

Тут к нам присоединился Гарри, и мы с ним разместили нашу незадачливую кормилицу в маминой карете, а багаж и слуг в экипаже.

— Как хорошо ты все устроила, — благодарно сказал Гарри. — Если б я знал, когда оставлял тебя… Но я никогда бы не уехал, если б не был уверен, что ты можешь со всем, что бы ни случилось, великолепно справиться, моя дорогая Беатрис.

Он взял мою руку и поцеловал ее, но это был холодный поцелуй благодарного брата, а не та теплая ласка, которую он подарил Селии. Я внимательно изучала его лицо, пытаясь разгадать причину перемены в его отношении ко мне.

— Ты знаешь, я все готова сделать для тебя, Гарри, — со значением произнесла я, при этих словах по моему телу пробежала чувственная дрожь.

— О, да, я знаю, — невозмутимо ответил он, — но твоя забота о моем ребенке, понимаешь, о моем ребенке, это нечто совсем особенное, Беатрис.

Я улыбнулась. Мне удалось заглянуть в его сердце. Гарри, как и Селия, помешался на младенце. Но это не может продолжаться долго, подумала я, сильно сомневаясь, что Гарри выдержит испытание этим долгим путешествием с недовольным орущим ребенком, неопытной матерью и иностранкой-няней.

Как ни странно, я ошиблась.

Гарри стоически вел себя все долгое путешествие. И сила его обожания сказалась в том, что нам пришлось ехать на много часов дольше, чем ожидалось. То и дело Гарри и Селия останавливали карету, выносили из нее плохо переносящего поездку младенца и несли его на руках, надеясь, что свежий воздух пойдет ему на пользу. Я в это время нетерпеливо прогуливалась по дороге, а мама невозмутимо сидела в карете.

Как бы я ни была раздражена на Гарри, я не могла больше сердиться, когда оказалась в аллеях Вайдекра с громадными цветущими каштанами, крупные малиновые и белые свечи которых полыхали над моей головой. Трава сверкала зеленью, такой изумительной искрящейся зеленью, что вам хотелось выпить все дожди, которым удалось сотворить подобное чудо. Каждая изгородь была увита молодыми побегами, северную сторону каждого ствола покрывал либо сочный влажный мох, либо пепельный ажур лишайника. Земля передо мной лежала влажная, как губка. В садике каждого зажиточного коттеджа пестрели овощи и цветы, и даже самые плохонькие домики казались мне нарядными и благополучными. Вся трава, тропинки и даже сами стены домов пестрели крохотными цветочками, норовившими вылезти из каждой щели.

Да, без сомнения, я имела некоторые претензии к Гарри. Ни один мужчина не мог пройти мимо меня и не пожалеть потом об этом. Но сейчас это может подождать, главное, что я наконец дома и Гарри своим поведением не испортит моего торжества.

Я дома! Клянусь, что не нашлось в те дни ни одной лачужки, которую бы я не посетила, кивая и улыбаясь и получив при этом кружку эля или молока. Не было ни одного дома, ребенка которого я бы не поприветствовала, а с хозяином не углубилась бы в разговор. Я не оставила незамеченным ни одного весеннего поля, ни одного стога сена. Моя лошадь стояла, ожидая меня, каждое утро, и хотя Гарри просыпался довольно рано, поглощенный отцовскими радостями, я покидала дом еще раньше, стремясь к земле, как наседка к своим цыплятам.

Я любила свою землю — любила несравненно больше теперь, когда я повидала высохшие поля Франции и ее безобразные ряды виноградников. Я любила каждый акр нашей свежей, плодородной земли. День за днем я скакала по нашим полям, зорко осматривая их, как ночная сова на охоте.

Мама протестовала против моих ежедневных прогулок верхом без грума. Но неожиданно у меня оказались союзники в лице счастливой супружеской парочки.

— Оставь, мама, — добродушно говорил Гарри. — Беатрис и так долго не была дома. Пусть ездит, сколько ей хочется. В этом нет ничего плохого.

— В самом деле, — поддержала его Селия своим тихим голоском. — Ей нужен отдых после того, что она перенесла.

Они улыбнулись мне, глупые самодовольные родители, я тоже улыбнулась им в ответ и умчалась. Каждое дерево, каждую тропинку я изучала вновь и вновь и не имела ни одного дня отдыха, пока не поняла, что опять держу все в своих руках.

Работники имения встретили меня почти как вернувшуюся Марию Стюарт. Они уже достаточно насладились обществом Гарри и теперь предпочитали говорить только со мной. Со мной, которая всегда, не расспрашивая, знала, кто в этом году женился, кто копит деньги на приданое, а кто не женится, пока не заплатит долги. Со мной легче было говорить, поскольку можно было и помолчать, в то время, как Гарри приставал с расспросами там, где все было и так ясно, и предлагал помощь, которая казалась милостыней.

Они лукаво усмехались, сообщая, что старый Якоб Купер покрыл коттедж новой крышей, а я без расспросов понимала, что тростник для нее он бесплатно нарвал около нашей Фенни. А когда я услышала, что этот год был очень тяжелым для фазанов, зайцев и даже кроликов, я прекрасно поняла, что все они исчезли в расставленных капканах. Но меня это только смешило. Гарри никогда не замечал таких вещей, поскольку он не считал людьми наших работников. Он видел нахмуренные брови, но не понимал иронической усмешки, крывшейся под морщинами. А я видела и то, и другое. И, когда я утвердительно кивала головой, они понимали, что переступить черту почтительности я никогда не позволю. Все мы знали, где мы и кто мы. Наконец, я была дома, и все поместье, все люди, даже каждый зеленый росток были под моим контролем.

Я ездила везде. И однажды проскакала вниз по берегу Фенни туда, где на пустом, заболоченном лугу цвели желтые касатики и где только две покосившиеся стены напоминали о существовании старой мельницы. Моя лошадь оказалась по колено в воде, когда я подъехала взглянуть на руины поближе. Мельницы, где когда-то парень и девушка лежали, болтая о любви, больше не существовало.

Это было так давно, что казалось, это происходило с кем-то другим или я просто увидела прекрасный сон. Это происходило не со мной, кого-то другого любил, ласкал, целовал Ральф, это ради кого-то другого он рисковал жизнью. Та Беатрис была прекрасное дитя. А нынче я — взрослая женщина, которая не боится ни прошлого, ни будущего. Я безучастно глядела на разрушенный дом, на пустой, болотистый луг и была рада, что ничего не чувствую. Там, где раньше гнездились сожаление и страх, теперь осталось лишь чувство отстраненности. Если Ральф выжил, даже если он выжил, чтобы стать предводителем бунтовщиков, сейчас он далеко отсюда. Ему следует забыть о тех далеких днях в укромных лощинах и любовных полуденных часах так же, как забыла о них я.