— Здесь невозможно найти хорошую кормилицу, и я была вынуждена послать к кюре, настоятелю приюта святой Магдалины, — пояснила Селия. — Но не похоже, что мы скоро получим благоприятный ответ. А пока ребенок плачет и плачет. Он не принимает ни коровьего молока, ни козьего, ни муки с водой, ни одной воды.

Я украдкой взглянула на Селию, совершенно не тронутая ее словами. Но ее решительный вид встревожил меня. С внезапным испугом я поняла, что сейчас она сильнее меня. Она защищала этого чертова выродка, как будто это и в самом деле было ее собственное дитя. Какие-то причины, возможно, месяцы ожидания или желание угодить Гарри, или ее собственная мягкая натура и потребность в любви, — все это вместе заставило ее полюбить ребенка, будто она сама дала ему жизнь. Она приняла новорожденного в свои руки. Это она говорила с ним любящим голосом. Это ее губы впервые коснулись влажной и беспомощной головки ребенка. И теперь она защищала свое дитя. Она боролась за его жизнь и готова была на все ради его спасения. Я наблюдала за ней с неприкрытым любопытством. Передо мною стояла не та покорная девушка, с которой я обращалась как с породистым щенком. Это была взрослая женщина, несущая ответственность за другое существо, — и это делало ее сильной.

Она стала сильнее, чем я.

— Беатрис, — твердо сказала Селия. — Ты должна покормить девочку. Она не побеспокоит тебя. Как только она будет сыта, я унесу ее. И я ни о чем больше не попрошу тебя.

Она замолчала. Я ничего не отвечала. Я вполне была готова согласиться. Действительно, почему бы и нет? Это не испортит мою фигуру, которая, я уверена, скоро станет такой же гладкой и красивой, как раньше. Это позволит мне остаться в глазах всех добросердечной женщиной. Но я колебалась, мне было любопытно, насколько сильна эта новая Селия.

— Это не больше, чем на несколько дней, — После паузы снова продолжила Селия. — Но даже если б это был год, Беатрис, я вынуждена была бы настаивать на этом. Этот ребенок мой, я приняла ответственность за него, и я должна знать, что она не голодна. А накормить ее можешь только ты.

Я легко улыбнулась.

— Разумеется, Селия, если ты так хочешь, — великодушно ответила я. — Я не предлагала лишь потому, что была уверена: ты и Мадам все хорошо устроили. — При взгляде на лицо Селии мне стало смешно. — Ты можешь принести ее. Но потом, пожалуйста, сразу же забери ее. Я хочу спать.

Как стрела, Селия вылетела из комнаты и мигом вернулась с маленьким плачущим свертком. Волосики малышки были восхитительно мягкие и образовывали на макушке смешной хохолок. Но это, конечно, потом изменится. Ее глубокие, глубокие синие глаза, потом, возможно, изменятся тоже. Она глядела мне в лицо, как будто бы видела мою душу, и я забавлялась, пытаясь переглядеть ее. Обычно я могла переглядеть всех: и кошек, и собак, и людей. Но эти глаза были невозможны, они даже слегка пугали меня. Ее ручки были похожи на скрюченную морскую звезду и выглядели невыносимо крошечными, а ножки смешно торчали из-под пеленок. Она пахла так же, как и я сама, — сладким сильным запахом рождения. Я чувствовала — без всякого усилия наше бесконечное тождество — этого крошечного комочка и меня. Но она не была сыном. Ее жизнь была совершенно бесполезна, и в этом случае я не хотела привязывать себя к ней такими отношениями, которые уже проложили тонкие нити беспокойства на лице Селии.

Я приложила маленькое существо к груди, но взяла его неловко. Руки Селии вспорхнули, чтобы помочь нам, но она сдержала себя. Никто из нас не знал точно, что нам следует делать, но эта малышка была прирожденным бойцом, и при запахе молока она живо потянулась вперед. Ее ротик сложился в крошечный треугольник и стал искать сосок, на котором уже повисла белая капля. Я ощутила странную боль в груди и неожиданное удовлетворение. А малышка вдруг сморщилась и чихнула. Но тут же, заторопившись, нашла сосок и уже не выпускала его. Ее глазки закатились и закрылись, как только она вошла в ровный ритм сосания. Я встретилась глазами с Селией.

— Как ты думаешь назвать ее?

Селия потянулась вперед и приложила палец к маленькому углублению на головке, где едва заметно, но ровно и сильно бился пульс.

— Это моя маленькая Джулия, — с мягкой уверенностью сказала она, — и скоро я повезу ее домой.

Переждав неделю или две, я написала домой письмо, которое уже давно сложилось в моей голове.

«Дорогой Гарри,

Я счастлива и горда сообщить тебе, что у тебя появился ребенок, несколько преждевременно, но вполне благополучно. Это — девочка, и Селия собирается назвать ее Джулией. Хрупкое здоровье Селии заставило нас тревожиться последнее время, и когда роды начались на две недели раньше срока, я была напугана. Но у нас была хорошая акушерка, нам помогала Мадам, и Селия мучилась не более суток. Ребенок родился маленьким, конечно, но она хорошо прибавляет в весе с помощью отличной кормилицы, и к тому времени, когда мы вернемся домой, я думаю, что ребенка будет не отличить от родившегося в срок».

Во многом это было правдой, и, добавив несколько живописных деталей для убедительности и написав под диктовку якобы изнуренной родами Селии несколько слов, я запечатала письмо и приготовила его для отправки.

Я мало что понимала в детях, но была уверена, что если мы прибудем домой, когда Джулии исполнится месяц, никто не угадает, каков ее возраст. Кроме того, правда была слишком вызывающа, чтобы ее можно было заподозрить. А если кто-нибудь и подумает, что ребенок слишком крупный для недоношенного, то, скорее, решит, что Гарри и Селия несколько преждевременно стали любовниками. Гарри же, который совершенно точно знал, что он не был в постели Селии до той безрадостной ночи в Париже, едва ли мог разобраться в возрасте младенца.

В чужой стране, в спешке, вынуждаемая обстоятельствами и уверенная, что ребенок в моем чреве это сын и наследник Вайдекра, я сделала все, что могла. Остальное зависело от воли добрых богов Вайдекра, которые так часто надували паруса моей удачи, видимо, в благодарность за мою преданность родной земле, и от умения Селии играть свою роль.

И она сыграла ее. С уверенностью и самообладанием, которые я видела в ней только однажды — во время переправы через Ла-Манш, — она организовала переезд кормилицы, меня, малышки Джулии, на пакетботе в Англию в гораздо более короткие сроки, чем казалось возможным.

Я была счастлива, что все происходило без моих усилий. Я была совершенно обессилена. Хотя я отдыхала, как избалованная принцесса, до и после родов, я чувствовала себя уставшей и хандрила не переставая. Я слышала, как плачет ребенок по ночам за стенкой, и хоть приятно было думать, что это не мне нужно зажигать свечу и успокаивать крошечное существо, и что это не мне нужно ходить и ходить с ним, пока оно не заснет, но меня беспокоил этот требовательный плач, вырывая меня из глубокого сна и заставляя болеть мою грудь.

Я была цельной натурой. И мое тело всегда находилось в согласии с моим разумом. Но сейчас, с этой полной талией и розовыми рубцами на бедрах, — я не была самой собой. А то, что мои глаза открывались, а мускулы напрягались при первом же крике ребенка ночью! А то, что из моей туго перевязанной груди тут же начинало выделяться молоко! Все это было совершенно не похоже на меня. Это все потому, что над моей головой чужое французское белесое небо, вокруг меня запах чужой страны, ее невкусный хлеб и вонючий сыр, а в Вайдекре в это время весна и все совсем по-другому.

Море оставалось умиротворяюще спокойным большую часть нашего путешествия, и я, наслаждаясь его соленым запахом и дыханием южного ветра, даже научилась переносить качку. Мое тело медленно теряло свои округлые формы и начинало приобретать прежнюю стройность, что обещало мне возвращение к самой себе. Раннее яркое солнце позолотило мои волосы и оставило россыпь веснушек на носу. Моя грудь, правда, была несколько полной, но, когда я раздевалась и разглядывала себя в зеркало в своей маленькой каюте, то с удовольствием находила, что, пожалуй, никому и в голову не придет, что я перенесла роды, никому, даже Гарри, а уж он-то досконально изучил каждый дюйм моего тела — глазами, руками, языком.