– Они приветствуют тебя, о Пилат.

– Их приветствие довольно своеобразно.

– Да, – согласился центурион, – очень своеобразно. Они кричат: «Проваливай в Кесарию, Пилат-свиноед».

Пилат, друг Сенеки, философски улыбнулся. А что ему еще оставалось делать?

«Складно выражаются эти евреи! – подумал он. – Пилат-свиноед! Надо же! Да такого и нашему великому сатирику Петронию не придумать!»

Когорты остановились. Пилат прикидывал: построенный на каменистых высотах, обнесенный высокими толстыми стенами с неприступными башнями город был одной из самых защищенных крепостей Востока. Чтобы войти туда силой, нужны были не три его жалких когорты, а легионы презирающих смерть наемников – отъявленных головорезов, инженерные и саперные части, стенобитные машины, сирийская конница… И Пилат отказался от нелепой мысли брать город штурмом.

Впереди толпы навстречу свите прокуратора, за которой стояли его легионеры, шли священники в белых полотняных одеждах. Первосвященник Каиафа, назначенный еще Валерием Гратом, обратился к Пилату:

– Мир тебе, римлянин. Народ иерусалимский приветствует тебя на нашей земле, но просит не нарушать наш Закон. Разве назначенный Божественным кесарем прокуратор Валерий Грат не предупреждал тебя, почтенный Пилат, что Закон запрещает нам, иудеям, видеть изображения людей на чем бы то ни было? Боюсь, что изображения кесаря на знаменах твоих воинов вызовут в городе беспорядки… Может пролиться кровь…

Хорошенькое начало! Прокуратора, ставленника непобедимого римского кесаря, встречают угрозой! Услышав этот, с точки зрения просвещенного римлянина, изучавшего в юности греческую философию, римское право, возившего с собой в походы книги Гомера, вздор, Пилат едва сдержал себя, чтобы не расхохотаться в лицо хмурому желтолицему еврею. Да, да, действительно, в Риме его о чем-то таком предупреждали, но он счел это бредом и забыл. Однако не начинать же свое правление в Иудее с резни и не входить же ему, прокуратору, назначенному Императором, римским народом и Сенатом, в город по трупам. И он решил отнестись к этому протесту как к шутке, заготовленной для него хитроумными иудеями.

Посовещавшись с командирами когорт, он принял решение свернуть и зачехлить знамена. И тогда толпа расступилась. Торжественного въезда в Иерусалим, увы, не получилось. По песчаной, исхоженной иудейскими царями и пророками дороге прокуратор на белом в яблоках скакуне, в досаде покусывая губу, во главе когорт покорителей мира проследовал через распахнутые перед ними ворота в город. Блестели на солнце железные шлемы центурионов, лучилась сталь пик и мечей.

За когортами потянулись обратно в город толпы успокоенных разумным решением прокуратора горожан. И говорил иудей иудею: «Господи, Боже! Кто силен, как Ты, Господи? И Истина Твоя окрест Тебя».

Свою ставку прокуратор устроил в бывшей резиденции Валерия Грата – претории. Мудрый римский администратор Пилат решил, что постарается забыть обиду и в дальнейшем станет учитывать привычки и традиции этих вздорных иудеев и их, так не похожего на римских или греческих богов, фанатичного Ягве. Но, говорят, благими намерениями путь в ад вымощен. Не смог прокуратор смирить римскую гордыню. И начались сначала мелкие, потом все более крупные столкновения с первосвященником и его зашоренной Моисеевым законом священнической и фарисейской братией.

Разобравшись в городском хозяйстве и увидев, как далек от цивилизованного Рима азиатский Иерусалим, прокуратор посоветовался со своим окружением и решил построить негостеприимным евреям водопровод наподобие римского и тем облегчить бедную и беспросветную жизнь этого жалкого, замкнутого в себя народа. Прознав, что в Храме хранятся огромные запасы золота, Пилат пригласил к себе первосвященника Каиафу и потребовал, чтобы тот выделил часть денег на строительство водопровода, в котором так нуждается город. Священники заупрямились. В белых одеждах, подпоясанных синими поясами, они смотрели на Пилата остекленевшими глазами. Этот римлянин, как и все необрезанные, – сумасшедший. Деньги Храма есть деньги Храма!

Но не на римские же деньги строить иудеям водопровод! Пилат был оскорблен в лучших своих чувствах и – на то он и власть – послал солдат забрать часть казны. Не понял благих порывов нового наместника и царь Иудеи Ирод Антипа. В общем, в протянутую руку римлянина положили камень, и, конечно, пролилась кровь. Как ни странно, читатель, но скорый на расправу Рим не любил без нужды проливать кровь в своих провинциях. И в канцелярии кесаря эту кровь записали в строку прокуратора, о чем Пилату сразу же донесли его римские шпионы.

Прокуратор обозлился. Оставив затею с деньгами Храма, Пилат решил все-таки не мытьем, так катаньем досадить храмовникам и в отместку строптивым иудеям велел поставить в Храме статую кесаря, да еще потребовал, чтобы священники приносили ей жертвы. Он надеялся убить двух зайцев: ублажить Рим и досадить иудеям.

Строптивцы отреагировали незамедлительно. Как донесли Пилату его шпионы, статуя Тиберия была вы-брошена из Храма. Статуя кесаря! А это уже бунт на корабле. Пилат вспылил, он приказал своим центурионам расправиться с мятежниками и восстановить статую кесаря в храме. И запели медные звучные трубы, призывая солдат к оружию, и опять пролилась кровь. Неизвестно, как бы дальше развивались события, если бы Пилату не доложили, что произошла ошибка. Статуя Тиберия как была в Храме, так и стоит. Но иудеи взбунтовались. Однако бунт их был очень своеобразным, как своеобразен мир иудея. Тысячи иерусалимских евреев вместе с женами и детьми распластались на земле и умоляли игемона убить их или убрать статую кесаря из Храма. Пилат приказал солдатам прекратить бойню и вернуться в казармы. Поскольку статую не тронули, он решил ничего не предпринимать: надоест лежать, и все утрясется. Прошел день. Прошел другой. Тысячи людей продолжали лежать вокруг Храма и вокруг претория. Жизнь в городе замерла. На пятый день Пилат велел поставить свое судейское кресло игемона среди лежащих возле Храма людей и сказал, что будет говорить с народом.

И игемон, за спиной которого стоял центурион с жезлом, вполне доброжелательно обратился к поверженному в прах народу:

– О, неразумные, Пилат устал от ваших нелепых нравов… Я пришел к вам с миром. А как вы встретили меня? Я помню: в руках у вас были не пальмовые ветви, а камни и палки. И вы кричали не «Мир тебе, игемон Пилат». Нет. Вы кричали: «Убирайся в Кесарию, Пилат-свиноед!»… А потом были новые стычки. И проливалась кровь. Кровь, не нужная Риму… Я знаю вашу историю, иудеи, и уважаю ваших великих царей и пророков. Вас не раз уводили в плен. Но вы возвращались и возрождались. Я восхищаюсь вашим великим Храмом. Но поражаюсь: ваша история ничему не научила еврейский народ. Посмотрите вокруг, господа мои, иудеи! На Рим, на Александрию, на вашу Тивериаду, на Кесарию… Вы – как дети малые, будто не видите вокруг себя ничего… Или вы не знаете, что на всей территории Великой Римской империи рядом с местными богами стоят статуи божественных римских кесарей? И только своенравная, надменная Иудея не хочет смириться. Вы опять решили противиться Риму? Я… Я, прокуратор Иудеи, поставил статую божественного Тиберия в Храме, а вы, жалкие вассалы Рима, пытаетесь сбросить ее с пьедестала. Сбросить статую императора, будто жалкую варварскую химеру! И вот опять кровь, опять протест, опять донос в Рим и опять травля Пилата.

Вы что? Надеетесь, что это сойдет вам с рук?.. Поднимайтесь и идите убирать трупы с улиц. Идите хоронить тех, кого прокуратор не по своей воле, нет, а по глупости вашей, по косности, по лишенному здравого смысла Закону вашему принес в жертву своему божественному кесарю. Вы знаете: римляне человеческих жертв богам не приносят. Это вы, вы вынудили меня на крайность. Ну и чего вы добились? Кровь пролилась, а статуя кесаря в Храме. Чего вы хотите? Я устал, иудеи… Пилат-свиноед, как вы мило называете прокуратора, устал…

По ступеням Храма, осторожно ступая между распростертыми на них людьми, на площадь спустился первосвященник Каиафа. Он был мрачен и подавлен происходящим. Он всегда избегал открытого противостояния Риму, но сейчас еврейское упрямство брало верх.