Княгиня, преодолевая животный страх, с трудом поднялась, прижала палец к губам и торопливо заговорила, глядя то на страшную бабу, то на распахнутую дверь:

– Тише, я прошу вас, тише, не кричите… Вас ведь могут услышать! Это опасно… Вот, посмотрите, что у меня есть… Это дорогое кольцо, если его продать, то можно выручить много денег… Я вам отдам кольцо. Только выпустите меня отсюда… Я вас умоляю, ради Христа, выпустите меня!

Баба остановилась на полпути, замолчала с открытым ртом, уставилась княгине на живот и довольно мирно спросила:

– А ты шо тута? Делаешь-то? Запертая – эт-та зачем же ж?

– Я не знаю! – сдерживая слезы, с отчаянием сказала княгиня. – Я совсем ничего не понимаю! Вот, возьмите кольцо, я прошу вас… Смотрите, какой камень!

Баба взяла кольцо, повертела в толстых обветренных пальцах, зачем-то колупнула обломанным ногтем, потом бросила на пол и насмешливо загундосила, странно кривя губы и цыкая зубом:

– Ой-ой-ой! Много денех, аха! Таких-та каменьев и за окном – полна дороха! А золото заныкала, а? Куды золото заховала, а, барынька?

– У меня больше ничего нет, – устало сказала княгиня, села на диван и положила ладони на живот – болел. – У меня больше совсем ничего нет…

– Ну и пшла отсель, – равнодушно приказала баба. – Пшла, пшла… Ишь, расселася… Дармоедка. Иш-шо и провьянт ей носють. Эт-та куды же ж, думаю, он провьянт понес? А вона куды! Аха. Пшла отсель. Пока я добрая.

Не веря своему счастью, княгиня поднялась, торопливо закуталась в старое шерстяное одеяло, до сих пор вонявшее сумасшедшим комиссаром – у нее действительно ничего не было, ни шубки, ни даже хоть жакета какого-нибудь, – и шагнула к распахнутой двери, ожидающе глядя на бабу.

– Шо, и одежи не имеешь? – с сомнением спросила баба.

– Нет… Но это не важно! Мне ничего не нужно, в самом деле ничего, я и так благодарна вам больше, чем могу выразить! Вы благород… Я хотела сказать: вы очень добрая женщина. Я буду богу за вас молиться.

– Ах-ха, – насмешливо буркнула баба. – А бога и нету. Ну, вот… Да. Эт-та… Ты свою цацку забери. Мне такое-т ни к чему. У меня настояшшего золота полный яшшик в комоде. Мой понанес. И ишшо понанесеть. Так шо ты забери ету сткляшку свою камянную.

– Благодарю вас, – сказала княгиня, с трудом подняла с пола кольцо и вышла мимо бабы в распахнутую настежь дверь.

Еще несколько метров до входной двери – и спасена. Там, на воле, она сумеет спрятаться… где-нибудь. Может быть, она найдет монастырь, или какой-нибудь приют, или госпиталь, где ей помогут. Ей и ее ребенку. До спасения осталось совсем чуть-чуть, всего несколько метров до входной двери…

Входная дверь распахнулась ей навстречу, через порог шагнул комиссар Федя, остановился, щуря красные глаза и непонятно улыбаясь. Отвел полу тулупа, рассеянно потрогал кобуру. Княгиня стояла, равнодушно смотрела, думала: пусть лучше убьет. И ее, и ее ребенка.

И тут за ее спиной заорала баба:

– Ну шо?! А-а-а! Заховал бырыньку?! Ах-ха! Провьянт носишь! Контру кормишь! Может, ты ишшо и конфекты ей носишь?! Об своих дитях не думаи-и-ишь! Об ейном ублюдке думаи-и-ишь!..

Комиссар Федя закрыл дверь, неторопливо расстегнул тулуп, сбросил его прямо на пол, неторопливо же достал наган, слегка повел дулом, насмешливо сказал вполголоса:

– Цыть, дура… А ты, ваш-сиясьтво, подь к себе. Подь, подь… А то ведь я тебя не зараз шлепну. Я сперва табе ручки прострелю. Опосле – ножки. А ужо опосле – пузо. И усе. Тады ты сама помрешь.

Баба за спиной опять что-то заорала, но княгиня не успела понять что, потому что потеряла сознание.

Очнулась на диване в кабинете. На лбу лежало мокрое полотенце. Под головой – подушка. Раньше не было. И этой ночной сорочки раньше не было, она уже больше трех месяцев спала в том же, что и днем носила. Сорочка была грубая, огромная, не новая, но совсем чистая, никакого чужого запаха на себе не хранила, пахла свежим воздухом. Жизнью. И укрыта княгиня была не вонючим грязным одеялом, а чистым, толстым, стеганым, в белом льняном пододеяльнике с кружевными прошвами по углам. В животе толкнулся ребенок – тоже очнулся. Княгиня осторожно пошевелилась, убрала руки под одеяло, положила ладони на живот. Все хорошо. Саша, прости меня за то, что в страшную минуту я пожелала себе – и тебе – смерти.

– Тетенька, ты ужо проснулася?

Княгиня осторожно повернула голову. В большом кожаном кресле рядом с диваном сидела девочка. Забралась в кресло с ногами, свернулась калачиком. Обхватила острые колени руками, таращила настороженные светлые глаза.

– Я давно сплю? – спросила княгиня с некоторым трудом. Горло пересохло.

– Дык второй день ужо, – с готовностью ответила девочка и полезла из кресла. – Как мамка померла – с той поры и спишь. Дохтур велел, шоб не будили, а то выкинешь. Нас с Фроськой папка тута посадил, наказал за тобой смареть. Вон Фроська дрыхнеть. А я – не, я смарю. Нада папке сказать, шо ты проснулася.

– Подожди, – попросила княгиня. – Подожди, пожалуйста… Попозже скажешь… Я еще не совсем проснулась, наверное… Не понимаю ничего. Ты сказала, что мама умерла? Как же это вдруг? Почему?

– Дык папка стрельнул – она и померла, – сказала девочка и шмыгнула носом. – Жалко мамку. Она добрая была. Жрать давала, сколь хошь. И зазря не лупила. Обешшалася в школу пустить… Ну… эт-та… Шо ж… Таперича ты нас учить бушь. Дохтур ховорить: эта хто жа такая? Прям как быдто анхел небеснай. А папка ховорить: учительша наша, девок моих учить будеть… Тетенька! Ты шо? Ты обратно спишь?.. Ты не спи, ты походь, я зараз папку покличу…

«Хорошо бы правда уснуть, а проснуться только тогда, когда весь этот ужас кончится, – думала княгиня, лежа с закрытыми глазами и слушая шум вокруг себя. – Хорошо бы проснуться – и не услышать ни одного слова этой странной, карикатурной речи, которую она не очень хорошо понимает, и не увидеть ни одного странного, карикатурного лица, и не ощутить ни одного тошнотворного, грязного, мертвого запаха… Проснуться – и с облегчением понять, что это был просто ночной кошмар, в жизни ничего подобного быть не может, и ее Саша будет расти не в ночном кошмаре, а в нормальной жизни».

Дверь хлопнула. Потянуло вонью комиссара Феди. Кожа тужурки скрипнула о кожу кресла. Федя посопел, поцыкал зубом, весело сказал:

– Вона… Ишь, пужливая какая. Мамзелька халантерейная… Ты меня не боись. Я тя не шлепну. Девок моих бушь учить. Ах-ха. Шоб и читать, и музыку, и по-немецкому… Усе, шо полахается… у вас, у барыньков. Как следоваить учить бушь. Я саботажу не спушшу. Ежели вредительство замечу – так и усе, именем революции… А сына родишь – женюся. Вот те крест… то ись честное большависское. Как я таперя вдовый. Поняла?

– Поняла, – сухо ответила княгиня и открыла глаза.

Проснуться не удавалось. Кошмар не заканчивался. Сумасшедший комиссар сидел в кожаном кресле, смотрел мутными глазами, непонятно улыбался.

– Поняла, – повторил он и подергал носом. – Ну, шо ж… Лады. Меня тож обучать бушь. И шоб без хлупостев. Шоб не рыпалася ишшо куды. На усю жисть запомни: эт-та ты мою бабу порешила. Так шо сиди тихха. Тебя ужо ишшуть. Поняла?

Княгиня поняла главное: буйнопомешанного Федю Клейменого никто не собирался ловить и возвращать в сумасшедший дом. Ее ребенок родится в этом кошмаре. Сумасшедший комиссар угрожал, что женится на ней, если родится сын… Княгиня прижимала ладони к животу и истово уговаривала ребенка: «Саша, родись девочкой. Саша, если ты родишься дочкой, мы хотя бы этого ужаса избежим».

Две дочери комиссара Феди, двенадцатилетняя Лиза и девятилетняя Фрося, помогали княгине не сойти с ума. Девочки были здоровые, нормальные, только очень запущенные. Они совсем ничего не умели и совсем ничего не знали. Но учились с жадностью, смотрели княгине в рот, пробовали подражать… Забавные. Помогали по хозяйству. По хозяйству они многое умели, кухаркины дети. Показывали, как надо чистить картошку, топить печь, замачивать белье перед стиркой. Почти все делали сами. «Тебе нельзя, чижжало, а мы привыкшия». Они были тоже очень одиноки, эти дочери сумасшедшего комиссара.