С трудом приведенные к спокойствию авторитетом его имени, они остались на своих местах, а он, выйдя на средину, говорил таким образом: «Мы не испытали ничего нового, колхи, возбужденные силой красивого слова. Ибо красноречие — непобедимая сила. Оно воздействует на всех, в особенности на тех, кто никогда раньше не подвергался его воздействию. Но не таково оно для тех, кто может ему противостоять мудрым рассуждением, вытекающим из рассмотрения сущности дела. Поэтому не одобряйте то, что было сказано. Оно кажется правдоподобным только вследствие неожиданности и необычайности сказанного, а не вследствие полезности и правильности. Поймите лучше, что хотя бы эти слова и были вам очень приятны, вы можете выбрать лучшее. Лучшим свидетельством обмана пусть будет самый способ легкого убеждения. Только желающий советовать лживое нуждается в большем украшении и разнообразии речей с тем, чтобы красотою речи скорее увлечь простые души. Слушая эти привлекательные, но обманчивые доводы Айэта, вы не понимаете сами, как вас обманывают. Каждому должно быть ясно если не другое, то хоть то, что он с самого начала поставил [на обсуждение] другой вопрос, совершенно чуждый тому, ради которого мы собрались. Так, например, когда вы все говорите, что нет ничего ужаснее случившегося и всячески осуждаете это убийство, и обсуждаете единственно вопрос, действительно ли виноваты те, кто обвиняется в убийстве Губаза, он обошел их обвинение и много слов потратил на то, что уже известно. Я также считаю проклятыми, ненавистными богу и охотно бы видел погибшими от самой жестокой казни не только прямых убийц, которые совершили преступление своими руками, но также всех тех, кто позволил совершить преступление, хотя и мог помешать, сверх того, всех тех, кто радовался этому, всех, кто не скорбел об этом.
Но если я это признаю, то отнюдь не признаю полезным переход к персам. И пусть никто не считает благоразумным и последовательным, что если по отношению к нам совершили преступление, то нужно и нам продать отечественные законы; если мы раздражены вероломством, то отсюда не вытекает, что мы должны усвоить такие же методы. И теперь мы не можем переделать то, что случилось и совершено, не нужно помыслить о том, чтобы мы, обсуждая дела с душой, охваченной гневом и негодованием, не затемнили неблагоразумно наше суждение, лишив себя возможности более здравого и разумного решения. Ибо свойство безрассудных — постоянно волноваться и терзаться прошедшим. Свойство же мужей мудрых — изучать неожиданности судьбы, не смущаться неожиданными переменами с тем, чтобы, лишившись чего-либо в прошлом, не утратить надежду на будущее.
12. Но этот советник, который давно уже благожелателен к персам и стремится всячески, чтобы мы перешли к ним, пытается запугать нас, как детей, а именно [утверждая], что римляне не удовлетворятся тем, что они против нас осмелились сделать, но поразят нас еще более жестокими бедствиями, и что их царь постоянно желает нововведений, что он является главным участником и зачинщиком давно задуманного и подготовленного убийства, и, говоря это, превозносит персов удивительными похвалами, надеясь, что он убедит нас этим способом сделаться просителями и добровольными перебежчиками к тем, кто для нас по природе является величайшим врагом. К этой единственной цели он стремится, это он задумал с самого начала и, стремясь совершить то, что он заботливо обдумал и безрассудно советует, нарушает и перемешивает порядок обсуждения, делая обсуждение бесполезным. Решению обычно предшествует обсуждение, которое исследует вещи, недостаточно ясные. И только тогда, когда установлено то, что нужно делать, необходимо наличие и воли, и решимости совершить то, что задумано и постановлено. Этот же из конца делает начало, уже постановляя раньше, чем рассмотрен вопрос. Ибо какая будет польза от обсуждения, если оно последует за решением? Вы же, колхи, приступайте к обсуждению без всякой предвзятой мысли и не придерживаясь какого-либо предвзятого мнения. Как можно преодолеть превратности судьбы и направить события к желаемой цели? Нужно пользоваться иным методом, мыслить о своих делах без всякой предвзятости и свободно, тщательно взвешивать все обстоятельства для того, чтобы принять наиболее обдуманное, вытекающее из сущности цела решение. Если мы так будем рассуждать, для нас тотчас же станет ясным, что ни римские войска, ни их военачальники, ни, меньше всего, сам император, не строили козни против Губаза. Ибо у них самих общеизвестно и установлено, что Рустик и Мартин, завидуя его счастью, были охвачены личной злобой, причем прочие вожди не только не помогали им, но даже болезненно перенесли случившееся. Бесчестно и сверх того бесполезно из-за вины одного или, может быть, двух дерзко нарушать общественные законы, которые мы привыкли соблюдать, так легко изменять весь образ нашей жизни, к которому мы так хорошо привыкли, выставлять себя предателями и дезертирами по отношению к тем, которые стоят на страже нашей страны, чтобы мы жили спокойно и безопасно, и, наконец, что является самым нечестивым, отказаться от истинной религии и священных тайн. Ибо это неизбежно произойдет, если мы перейдем на сторону ожесточеннейших врагов божественного имени. Если они запретят нам сохранять верность нашей вере, то принудят нас перейти к своей, что ужаснее этого для нас может быть, одинаково и для живых и для умерших? Ибо какую выгоду мы приобретем, если присоединим к себе (допустим, что это так) всю Персию, а погубим наши души? Но если даже сделают уступку и позволят [сохранить религию], прочного дружелюбия с их стороны по отношению к нам не будет, но будет неверное и не прямое, измеряемое одной только выгодой.
Ибо никогда не может быть прочного товарищества между теми, которые придерживаются разных религиозных верований. При отсутствии застращивания и выгоды постоянная и прочная верность сохраняется только при согласии взглядов. Даже родственники, близкие и земляки, если лишаются единства взглядов, пользуются только именем дружбы, а на самом деле по отношению друг к другу являются совершенно чужими людьми. Итак, колхи, с какой доброй надеждой мы перейдем к персам, если они неизбежно окажутся нашими врагами, и ничего лучшего отсюда не произойдет для нас, кроме того, что мы тем легче будем притесняемы ими, так как гораздо труднее остерегаться скрытого врага, чем явного. Далее, если хотите, допустим, что все обстоит так [как говорит Айэт], что это не противоречит ни справедливости, ни чести, и будем считать, что нравы персов постоянны и верны, что они всегда будут сохранять договоры и соглашения. Но если даже это будет налицо и у нас не будет никакого другого препятствия, то все же наши силы для этого предприятия недостаточны. В самом деле, каким образом мы перейдем к ним, когда нам угрожают римляне и притом настолько многочисленные и сильные, имеющие виднейших вождей? Каким образом мы избежим жесточайшего возмездия, когда те, которым надлежит прийти к нам на помощь, будут медлить вдали в Иверии или медленно оттуда двигаться, а те, которые будут осуществлять возмездие, занимают всю страну и обитают в наших городах?
13. Хотя этот благородный человек и говорит, что они не выдержат и первого нашего нападения, используя в качестве довода то, что недавно случилось, но кто не знает случайностей войны и того, что она отнюдь не протекает в определенном порядке! И злая судьба не всегда будет преследовать тех, которые сейчас очень плохо ведут свои дела. Напротив, победа часто переходит к побежденным и исправляет превратности судьбы. Поэтому нам не подобает быть чрезмерно самоуверенными, как будто им уже предопределено сообразно с их правами и привычками во всех сражениях терпеть поражения. Если они побеждены только потому, что действовали не так, как должно, то этот пример нужно обратить в нашу пользу и предупредить опасности, вытекающие из необдуманных решений. Таким образом, из предшествующих случаев мы не можем обнадеживать себя верной победой над ними. Правдоподобно, что те, которые раньше ошибались, наученные самим опытом, чего нужно избегать, будут вести свои дела в дальнейшем с большей заботливостью и исправят то, что раньше было упущено и пренебрежено. Если же бог им враждебен за совершенное преступление, и за это они подвергаются бедствиям, зачем нам вмешиваться и предлагать ему наше содействие, как будто он сам не осуществит правосудие и как будто он нуждается в нашей помощи? Какой большой пример бесчестия останется для других, если мы оскорбим нашим отпадением высшее благо, которое и при нашем спокойствии защищает нас должным образом. Пусть никто не показывает нам мертвого Губаза, выступающего среди нас с малодушными речами и умоляющего своих соотечественников сжалиться над ним, показывая нанесенные ему раны. Это, может быть, и подходит изнеженным порочным душам, но отнюдь не свойственно царю, притом царю лазов, а тем более Губазу. Ибо, если бы он в самом деле присутствовал среди нас, то, как человек благочестивый и здравомыслящий, он, несомненно, сурово осудил бы нас за подобные замыслы и дал бы нам наказ не падать так духом и не впадать в расслабление, не скрываться тайно по обычаю рабов, но мужественно противостоять несчастью, придерживаясь, в большей степени, колхского образа мыслей, свободного от предвзятости, и не допускать ничего позорного, недостойного отечественных нравов, остаться при настоящем [порядке], быть убежденными, что божественная помощь никогда не оставит народ колхов. Поэтому не является ли высшей безрассудностью [тот факт, что] в то время, как он, насильственно умерщвленный, несомненно, учил бы нас так, мы для того, чтобы показать наше к нему расположение, думаем как раз противоположное? Я боюсь, чтобы мы не подверглись величайшему наказанию уже за то, что обсуждаем и обдумываем подобные планы. Наконец, если бы мы замышляли отпадение в деле сомнительном, допускающем разные решения, то и тогда было бы рискованно в вопросах такой важности зависеть от случайности, но тогда было бы позволено создателям этого плана рассуждать свободнее и беззастенчивее. Но если порочность этого совета и бедствия, отсюда вытекающие, для всех ясны и очевидны, разве не достойны вашей ненависти те, которые наталкивают вас на этот путь? Поэтому нужно воздержаться от всего этого, и это умеренно сказано. Я же думаю, что о случившемся нужно сообщить императору и просить его по справедливости покарать главных виновников этого преступления. Если он пожелает это сделать, раздоры наши с римлянами тотчас прекратятся, и наше старое и привычное братство с ними в трудах и походах возобновится. Если же он откажет в нашей просьбе, то тогда только надлежит нам обсудить, не выгоднее ли нам вступить на другой путь. Если мы так сделаем, то нас нельзя считать забывающими об умерщвленном Губазе, и в то же время мы не окажемся действующими скорее безрассудно, чем по расчету».
