– Я тоже, – сумрачно ответил Эриксон и вернулся к своей работе.
Жерло ускорителя пряталось за щитом, скрывающим бомбу, там из него извергался поток разогнанных до немыслимых скоростей субатомных «пуль» и падал на бериллиевую мишень, расположенную внутри снаряда. Под ударами этих частиц бериллий испускал нейтроны, которые разлетались во всех направлениях, пронизывая массу урана. Некоторые нейтроны, сталкиваясь с атомами урана, разбивали их и вызывали деление ядер. Осколки превращались в новые элементы: барий, ксенон, рубидий – в зависимости от того, как делилось ядро. Новые элементы – как правило, нестабильные изотопы – в результате радиоактивного деления распадались на десятки других элементов, порождая прогрессирующую цепную реакцию.
Но эти вторичные цепные реакции были не столь важны, а вот первичное деление, когда раскалывались атомы урана, высвобождая связывавшую их энергию, чудовищную и невообразимую, двести миллионов электронвольт, – оно было самым важным – и самым опасным.
Когда изотоп урана-235 распадался под воздействием бомбардировки нейтронами из внешнего источника, само его расщепление выделяло новые нейтроны, которые в свою очередь попадали в другие ядра атомов урана и вызывали их расщепление. И если возникали благоприятные условия для цепной реакции, она могла выйти из-под контроля и в какое-то неуловимое мгновение, за долю микросекунды, перерасти в атомный взрыв, перед которым извержение Кракатау показалось бы детской хлопушкой. Взрыв такой силы настолько превосходил бы все известное человечеству, что представить его было немыслимо, как нельзя представить собственную смерть. Этого можно бояться, но этого нельзя осознать.
Но для работы атомной станции необходима была самоподдерживающаяся цепная реакция деления почти на грани атомного взрыва. Чтобы расщепить первое урановое ядро, бомбардируя его нейтронами из бериллиевой мишени, требовалось энергии больше, чем высвобождала смерть атома при первичном делении. Для того чтобы выходная мощность системы превышала потребляемую мощность в полезной пропорции, необходимо было, чтобы каждый атом, расщепленный нейтроном из бериллиевой мишени, в свою очередь вызывал расщепление еще нескольких.
И в равной степени было необходимо, чтобы эта цепная реакция постоянно имела тенденцию к затуханию. Она не должна усиливаться, иначе вся масса урана взорвется – за столь малый промежуток времени, что его невозможно измерить никаким способом.
Да и некому будет измерять.
Дежурные инженеры-атомщики, работавшие с бомбой, контролировали эту реакцию с помощью «триггеров» – слово, под которым подразумевались линейный резонансный ускоритель, бериллиевая мишень, контрольные приборы, распределительные щиты и источники питания. Иначе говоря, инженеры могли варьировать интенсивность бомбардировки бериллиевой мишени, чтобы увеличить или уменьшить выходную мощность установки. Приборы показывали, что внутренняя реакция затухает – или, точнее, что затухала мгновение назад. Люди не могли знать, что на самом деле происходит внутри бомбы сейчас, потому что скорость элементарных частиц слишком велика, а временны`е интервалы слишком малы. Инженеры походили на птиц, летающих хвостами вперед: они видели, откуда прилетели, но не ведали, куда летят.
И тем не менее инженер, и только он один, должен был обеспечивать высокую производительность бомбы и одновременно следить за тем, чтобы цепная реакция не достигла критического уровня и не переросла в массовый взрыв.
Эта задача была за гранью возможного. Инженер не мог быть уверен и никогда не был до конца уверен, что все идет хорошо.
Он мог использовать в работе все навыки и знания, полученные благодаря самому современному техническому образованию, он мог снизить риск до теоретического минимума, но слепые законы вероятности, которые, по-видимому, господствуют на субатомном уровне реальности, могли в любой момент вытащить из рукава туза и свести на нет всю его игру.
И каждый инженер-атомщик это знал. Он знал, что ставит на карту не только свою жизнь, но и бесчисленные жизни других людей – возможно, жизни всех на этой планете. Никто не знал, какие последствия будут у такого взрыва. Наиболее консервативно настроенные ученые считали, что взрыв реактора не только уничтожит станцию со всем ее персоналом, но заодно поднимет на воздух ближайший многолюдный и весьма оживленный участок родтауна Лос-Анджелес – Оклахома и зашвырнет его миль на сто к северу.
Официальная, более оптимистическая точка зрения, благодаря которой было выдано разрешение на строительство станции, основывалась на математических выкладках, доказывавших, что в начале реакции масса урана сама дезинтегрируется на молекулярном уровне, – таким образом процесс локализуется прежде, чем захватит всю массу и приведет ее к взрыву.
Однако инженеры-атомщики в большинстве своем официальной теории не признавали. Они относились к теоретическим предсказаниям именно так, как те того заслуживали, то есть не доверяли им ни на грош, пока эти теории не были подтверждены экспериментом.
Но, даже придерживаясь официальной версии, каждый атомщик, заступая на дежурство, взваливал на себя ответственность не только за свою жизнь, но и за жизни множества других людей, – сколько их было на самом деле, лучше не думать. Ни один пилот, ни один генерал, ни один хирург никогда еще не нес такого бремени повседневной постоянной ответственности за жизнь других людей, какую взваливали на себя инженеры каждый раз, когда прикасались к регуляторам настройки или считывали показания приборов.
Поэтому инженеры-атомщики должны были обладать не только интеллектом и технической подготовкой, но также иметь соответствующий характер и чувство социальной ответственности. Для этой работы отбирались люди чуткие, которые могли до конца осознать важность доверенного им дела, – другие здесь не годились. Но бремя постоянной ответственности было слишком тяжелым для того, чтобы такие чуткие люди могли нести его неопределенно долгое время.
Они вынуждены были работать в состоянии перманентной психологической неустойчивости. Их профессиональным заболеванием было безумие.
Доктор Каммингс наконец появился, застегивая на ходу пряжки защитной брони, непроницаемой для радиации.
– Что случилось? – спросил он Силарда.
– Пришлось отстранить Харпера.
– Так я и думал. Я его встретил на выходе. Он был зол как черт и так на меня зыркнул…
– Представляю. Он требует немедленного разбора. Поэтому и пришлось послать за вами.
Каммингс хмыкнул. Потом, мотнув головой в сторону инженера, безликой фигуры в броне, спросил:
– Кого мне сегодня опекать?
– Эриксона.
– Ну что ж, неплохо. Квадратные головы не сходят с ума, а, Гас?
Эриксон на мгновение поднял голову, буркнул: «Это уж ваше дело» – и снова погрузился в свои вычисления.
– Похоже, психологи не пользуются здесь особой популярностью? – проговорил Каммингс, снова обращаясь к Силарду. – Ну ладно. Смена принята, сэр.
– Смена сдана, сэр.
Силард прошел через зигзагообразный коридор, ведущий вдоль резервуаров с водой, которые окружали реакторный зал. Оказавшись за пределами этого внешнего щита в раздевалке, он снял свои громоздкие доспехи, бросил их в нишу и поспешил к лифту. Кабина лифта остановилась глубоко внизу – на площадке пневматической подземной дороги. Он отыскал пустую капсулу, сел в нее, закрыл герметическую дверцу, пристегнулся и откинулся на сиденье, приготовившись к ускорению.
Пять минут спустя он уже стучал в дверь кабинета начальника станции, в двадцати милях от реактора.
Собственно, промышленный реактор был выстроен в котловине, среди пустынных холмов аризонского плато. Все, что не являлось необходимым для непосредственного управления реактором, – административные корпуса, телевизионная станция и тому подобное – располагалось далеко за холмами. Здания этих подсобных служб были выстроены из самых прочных материалов, какие только могла создать инженерная мысль. Таким образом, оставалась надежда, что, если день «X»[12] когда-нибудь придет, у обитателей этих зданий будет примерно столько же шансов спастись, сколько у человека, вздумавшего спуститься в бочке по Ниагарскому водопаду.
