Ленг поднял голову. Не как обычно, когда смотрел на горы, на лес. Не так, как вглядывался в них, перенося кистью на полотно. Что-то его встревожило. Мимолетно — как тень, скользнувшая вдалеке. Показалось?.. Все кругом было тихо: поляна, река, за рекой скалы обыкновенное, как всегда. К шуму реки он привык, не замечал его и сейчас не заметил.

Но тревога не проходила.

Может быть, она идет из души? Да и тревога ли это?

Две недели Ленг чувствует равновесие, успокоенность.

И упоенность работой. С тех пор как он приехал сюда, на Кавказ, все отошло от него: городские заботы, разговоры друзей. Пришли труд и успокоение.

Он сам выбрал эту долину. Дорога кончалась здесь. Дальше машины не шли. И люди тоже не шли. Дальше был заповедник. Поселок, в котором остановился Ленг, насчитывал едва десяток домов. Когда-то здесь была шахта. После войны шахту закрыли, рабочие разъехались кто куда. Поселок обветшал, замер. Осталось несколько стариков, привязанных к месту, они и поддерживали здесь искорку жизни. Зато сколько простора, солнца было в долине! И какая река!

И как хорошо работается!

Ленг берет краску, набрасывает мазки.

И вновь им овладевает тревога.

Солнечный день, поют птицы! Ленг откладывает кисть на камень: здесь краски, холсты. «Птицы…» — повторяет он мысленно, стараясь разобраться в своих ощущениях.

И вдруг его бросает в дрожь, словно чья-то рука ложится ему на плечи: с картины, которую он пишет, на него смотрит лицо!.. Секунду Ленг не может оторвать глаз: откуда лицо?..

Не сразу Ленг понимает, что лицо не появилось само собой. Ни о чем таком он не думал. Не сразу оторвал взгляд от холста. Он писал скалы. Первый раз писал скалы. До этого на холсты ложились река, поселок. Ленг поднял глаза. Скалы висели на недосягаемой высоте. Обыкновенные скалы, в трещинах и буграх. Наверно, никто и не смотрел на них. И Ленг по приезде не всматривался. Но сейчас художник призвал всю зоркость. И второй раз за какую-нибудь минуту его пробрала дрожь. Среди сколов и выбоин, ржавых натеков он рассмотрел лицо: в крике разинутый рот, яростные глаза, подбородок, устремленный вперед. Ленг привстал на ноги. Забыв все — день, солнце, — всмотрелся. Нет, это не наваждение. Зажмурил глаза, открыл, лицо было!

Оно было и на холсте. Тот же яростный крик, насупленные брови, морщины на лбу.

Ленг собрал краски, холсты, сложил мольберт и пошел по тропинке — ему было не по себе.

Тропинка поднималась среди ольшаника и грушевых деревьев. Поселок был на пригорке, оттуда на скалы открывался широкий вид. Но пока Ленг не подошел к домам, он не решался остановиться и оглянуться. А когда оглянулся, лицо было там же, в скалах, свирепое, с крупным носом.

Почему Ленг не разглядел его раньше? Смотрел не задумываясь. Отвел глаза, выкинул из головы мысль о лице. Посмотрел успокоенными глазами. Скопление пятен, трещин, кое-где прилепившийся к скалам кустарник… Нужно воображение, решил Ленг, сочетание света, красок. Нужен профессиональный взгляд.

Тотчас он увидел второе лицо — тупое, клыкастое, с мощной челюстью и упрямым лбом. Оно было расположено ниже, чем первое, и обращено в другую сторону — вниз по реке. Дальше, у входа в долину, Ленг рассмотрел еще три лица: строгое лицо воина с правильными чертами и прилепившиеся сбоку к нему два других лица, искаженных, наползавших одно на другое.

У них было три глаза: один глаз относился к обоим лицам…

Ленг отнес холсты и мольберт в дом, в котором квартировал, и пошел берегом реки вниз. К полудню на скалах он насчитал девять человеческих лиц… Вернувшись, Ленг стал ожидать Стешу.

Когда с машины он сошел на развилке, шофер показал ему дорогу в поселок:

— Найдешь Бурцевых, попросишься на квартиру.

Ленг остался наедине с рекой и горами. Река шумела и пенилась, грызла камни. В одних успела прогрызть ходы и норы, другие отшлифовала до блеска. Вырыла котлован — глубина отдавала зеленью… По течению выше река выбивалась из гор, еще выше поднимались вершины, а еще в отдалении, вовсе неизмеримом, блестели вечные льды Кавказа. «Здесь я напишу свой первый этюд!» — загорелся Ленг.

Подхватил багаж, пошел по дороге. Река текла рядом, шумела, не хотела с ним расставаться. Наконец дорога подалась вверх, вывела на поляну. Здесь была улица в пять домов, магазин. У первого домика Ленг постучал в калитку.

— Где живут Бурцевы? — спросил старуху, вышедшую из дома.

— Тут, — ответила старуха, подошла ближе к калитке.

— Можно у вас остановиться? Я художник, — сказал Ленг.

— На квартиру, што ль?

— На квартиру.

— Я не хозяйка, — сказала старуха. — Хозяйка Стешка, дочка моя.

Калитку, однако, открыла, отщелкнув крючок:

— Надолго?..

Со старухой — звали ее Ивановной — Ленг столковался: впустила в дом, показала комнату.

— Какая там плата! — замахала руками. — Стефанида приедя, с ней договаривайся.

«Стефанида…» — подумал Ленг.

— Болею, — жаловалась старуха. — Стешка меня доглядая, обеспечая…

«Редкое имя — Стеша…» — опять подумал Ленг.

Стеша приехала через два дня.

— Здравствуйте! — подала Ленгу руку. Была она высокая, тонкая, с карими живыми глазами, гибкая, сильная.

Тут же она выдворила Ленга из дома:

— Не меньше, чем на полдня. Пока выбелю, высушу комнату.

Ленг забрал краски, мольберт и вышел.

Когда вернулся, все в комнате было неузнаваемо.

И Стеша была неузнаваемой. В белой блузке, оттенявшей смуглость лица и рук, она помолодела, белизна блузки и комнаты еще больше подчеркнула ее румянец.

— Живите! — сказала Ленгу.

Остаток субботы и воскресенье Ленг не работал. Ходили со Стешей по берегу, взбирались на скалы. Сидели, опустив ноги: жутко — не гляди вниз!..

— Все эти места были турецкими, — рассказывала Стеша. — Дорога тоже турецкая. Военная. Ведет к перевалам и дальше-к морю. Через Черную речку-турецкий мост. Напротив поляна — видите? Называется Батарейка.

Со скалы виднелась часть территории заповедника, Черная речка, мост и напротив поляна.

— Там стояли русские батареи, держали под обстрелом мост и дорогу. Мой прадед воевал здесь. Не верите? — Стеша перехватила взгляд Ленга. — Спросите у матери… Дорога еще называлась царской. В каретах, со свитой цари наезжали в угодья охотиться на кавказскую дичь. Позже образовался здесь заповедник.

Стеша говорит без умолку. Любит свои края, обо всем хочет рассказать Ленгу.

— Машина! — По дороге пылила машина. — Возит егерям продукты и снаряжение. Вы с ней приехали?

Через минуту спрашивает:

— Как мама? Казачка, правда? «Доглядая, обеспечая…» — произносит она голосом, очень похожим на материнский. — Казачий выговор. Так говорят белореченские и губские казаки…

Прижимистая старуха, — продолжает рассказывать. — «Ты с ево, с художника, — опять материнским голосом, — за месяц рублей тридцать возьми…» Закваска такая. Земли, — показывает рукой, — отобрали у турок, передали казакам.

Стеша работает на мебельной фабрике, километрах в тридцати вниз по реке.

— Езжу сюда и езжу, — продолжает рассказывать. — Мать соблюдаю. Оттого и замуж не вышла, смеется. — Не идут в примаки к казачкам!

Завтра опять суббота, приедет Стеша.

Ленг берет набросок, сделанный утром. Не заметил лица, пока не нарисовал его… Вот оно! Подходит к окну.

Можно ли рассмотреть в скалах лицо? Художник пристально вглядывается. Случайное расположение пятен — глаза. Щель, вымытая дождем, — рот. Остальное дополнит воображение.

А если лиц девять?..

— Ивановна! — зовет Ленг.

Тяжело ступая, в комнату входит Ивановна.

— Посмотрите на горы.

— Чего глядеть? — Старуха подходит к окну.