Он выключил воду и вышел из душевой кабины. Большое зеркало, вмонтированное в противоположную стену, запотело. Виталий мазнул по нему ладонью и посмотрел на свое распаренное, недовольное, мокроволосое отражение.
– Ну чего тебе надо? – спросил он. – У тебя все есть. И даже больше, много больше. Ну скажи мне на милость, что тебе не так?
Но отражение ничего не ответило…
Виталий Малахов был родом из ПГТ – поселка городского типа в Калужской области, носившего загадочное название Товарково. По местным меркам – райцентр на берегу красавицы Угры, с собственным заводом, семью магазинами, почтой, рынком и медпунктом. По столичным же – богом забытое захолустье с населением всего-то двенадцать тысяч человек, о котором москвичи и слыхом не слыхали.
«Элитным жильем» в родном поселке считались блочные пятиэтажки, появившиеся где-то на рубеже шестидесятых и семидесятых годов. Виталий отлично помнил, как пацанами они тайком пробирались на стройку, прячась от сторожей, затевали интереснейшие игры, с упоением лазили по лабиринтам полуготовых стен и подвалов, баловались со стройматериалами, кидались всем, что под руку попадется, и плавили в старых консервных банках обломки свинцовых решеток. Серебристый металл пузырился, превращаясь в однородную массу, его, обжигаясь, выливали в заранее подготовленные в песке ямки, и получались разные фигурки – солдатики, пушки, пистолеты. А потом стройка заканчивалась, и в дом въезжали счастливые новоселы. Но таких было немного. Большинство товарчан обитало в двухэтажных деревянных бараках с удобствами во дворе, выстроенных в первые годы советской власти, если не раньше, или в собственных, совсем уж деревенских домишках. Именно такой дом – бревенчатый, рубленый, с русской печкой – был и у Малаховых. Застекленная терраса, где летом было хорошо, а зимой невообразимо холодно, небольшая кухонька, горница, маленькая мамкина спальня и две даже не комнаты, а просто закутка, отгороженных от горницы только выцветшими ситцевыми занавесками. Тот, что побольше, принадлежал деду и бабке, в меньшем провел первые семнадцать лет своей жизни Виталий. Закуток был настолько тесным, что в нем едва помещалась узкая железная кровать с пружинной сеткой и потускневшими шариками на спинке да сбитое дедом из сосновых обрубков подобие прикроватной тумбочки. Уроки Малахов делал в горнице, за единственным столом, который в обычные дни был покрыт цветастой клеенкой, а в праздники застилался белой скатертью с бахромой.
Жили в Товаркове просто. Днем по будням работали – кто на местном заводе, кто в близлежащих совхозах, кто в Калуге, до которой нужно было добираться сорок минут по разбитой дороге на старом дребезжащем автобусе. Вечерами и в выходные тоже работали, только на себя – практически у каждой семьи имелся сад и огород. Многие держали скотину: иногда коров и поросят, чаще коз и птицу. Мужики ловили в Угре рыбу – летом с берега, зимой в проруби. Все товарчане, от мала до велика, ходили по грибы и по ягоды в щедрые окрестные леса, ведрами приносили землянику, лисички, малину, грузди, опята, подберезовики с подосиновиками, а если повезет и год выдастся удачный – то и белые. Кто-то сдавал это богатство в «Центросоюз», кто-то вез на рынок в Калугу или Москву, но большинство запасались на зиму. С июня по ноябрь – от первой земляники до последних яблок, когда варили варенье и гнали самогонку – сахару было не достать. Летом, во время засолки огурцов и грибов, были перебои и с солью. Поэтому и то и другое, а заодно и еще что-нибудь, что повезло достать – крупу там или макароны, – норовили запасти заранее, в огромных пятидесятикилограммовых мешках, которые ставили поближе к печке, чтобы содержимое не отсырело. Остальные припасы хранили в погребе. Все было, разумеется, свое, покупать картошку или капусту никому и в голову не приходило. В местные магазины ходили в основном за бакалеей, спиртным да сигаретами, больше там ничего особо и не было. А перед праздниками или когда хотелось чего-нибудь вкусненького, выбирались в Москву на электричках, прозванных «колбасными», поскольку затаривались в столице преимущественно сосисками, сыром да колбасой. В Товаркове, как и во всех других мелких населенных пунктах, находившихся дальше ста верст от Москвы, такие вещи были настоящими деликатесами. Маленький Виталька до страсти любил сосиски и вареную колбасу – «Докторскую» за два тридцать и в особенности «Любительскую» за два девяносто. Но отведать такого лакомства удавалось нечасто…
Растеревшись докрасна мягчайшим махровым полотенцем и закутавшись в любимый халат, купленный во время очередной поездки во Францию, Малахов покинул свою ванную и спустился на первый этаж, в просторную кухню-столовую. Этим помещением Светлана особенно гордилась, после ремонта постоянно таскала сюда гостей, заставляла восхищаться дизайнерскими решениями, сыпала модными словечками: «эргономичность», «элементы хайтека», «тенденция к модерну-минимализму». Виталий лишь усмехался. Для него главным всегда было удобство. Пользоваться такой кухней было, конечно, не в пример лучше, чем колоть дрова, готовить в русской печи или на керосинке, ведрами таская воду из колонки, что торчала от них за три дома. В основном готовила бабка, и доставка воды была святой обязанностью маленького Виталика.
Жили они тогда вчетвером – он, мамка Зина да дед с бабкой. Мать работала учетчицей на заводе, бабка Вера Кузьминична целыми днями хлопотала по хозяйству – у Малаховых был большой огород и сад с яблонями и вишнями, еще в придачу козы и куры. Оттого на столе у них были козье молоко и яйца, а в сарае держалась стойкая вонь от куриного помета, настолько едкая, что щипало глаза.
Деду Степану Тихоновичу повезло вернуться с фронта даже не раненным, но в середине пятидесятых его, работавшего взрывником на карьере, где добывали щебень, контузило случайно отлетевшим осколком. С тех пор он оглох на правое ухо и все время разговаривал так громко, точно старался перекричать шум падающей породы. Зина была у них поздним ребенком – к тому моменту, как они стали бабкой и дедом, оба старших Малахова уже вышли на пенсию.
История появления Виталия на свет была столь же типичной, как и жизнь в родном поселке. Зина Малахова ничем не отличалась от миллионов своих ровесниц, родившихся в первые послевоенные годы. В меру бойкая, но не развязная деревенская девушка, не красавица, но и не дурнушка, больше всего любившая, как она сама написала в своем девичьем дневнике, «свою Родину, вишневое варенье и фильмы с французским актером Жаном Маре». С рыжим Пашкой Волчковым у них случилась любовь еще в десятом классе, встречались почти два года, до самого Пашкиного призыва в армию, но Зинка была девушкой строгой, себя блюла и никаких вольностей кавалеру не позволяла. Как положено, отгуляли на проводах, простились за околицей, Пашка отбыл по месту службы, а Зина обещалась ждать. Ждала честно, на танцы в клуб перестала ходить, сидела вечерами дома, писала защитнику Родины нежные письма, бегала к воротам встречать почтальоншу. С местом службы Павлу повезло – отправили его не куда-нибудь в Заполярный круг или знойную Среднюю Азию, а в сытую и ухоженную Прибалтику. Письма в серых конвертах без марки приходили от него регулярно, но рассказывал в них Пашка больше не про свои горячие чувства к той, что осталась в родном поселке, и даже не про доблестную воинскую службу, а про эту самую Прибалтику, потрясшую его до глубины души. Там все было не так, все прямо как в «ненашем» кино – и море, и замки, и старинные дома в городах, и аккуратные ухоженные фермы вокруг этих городов, и чисто одетые вежливые люди, говорящие на непонятном языке, и девушки, все как на подбор красавицы, высокие, статные и белокурые. Про девушек низкорослой курносой Зинке нравилось меньше всего.
Ровно через год Пашка прибыл в отпуск, «на побывку». Он похорошел, возмужал и говорил в основном на одну тему: «А по-латышски хлеб будет maize», «А вот в Латвии даже в хлеву так не воняет, как тут на улице», «А латышские девушки таких платьев не носят, у них у всех юбки короткие, выше колен, вот по сих пор, называется мини». С Зиной он был нежен и настойчив, и она не устояла. Из трех положенных суток отпуска почти двое парочка провела наедине, в майском лесу и на берегу Угры. Потом Павел уехал, а Зина, счастливая и влюбленная, как это нередко случается, не сразу поняла, что с ее организмом творится что-то не то. Сначала не думала об этом, потом сомневалась, потом боялась подтверждения и до последнего надеялась, что «все как-нибудь обойдется»… Словом, когда она наконец решилась показаться врачу, был уже четвертый месяц. Аборт делать поздно, да Зинка и не собиралась. Она не сомневалась, что Павел обрадуется ребенку. До его демобилизации оставалось уже не так много. «Вернется – и мы сразу поженимся, – мечтала девушка. – Даже хорошо, что малыш к тому времени уже родится. У меня живота не будет, можно будет платье красивое сшить, кружевное на чехле, как было у Ирки Шакуриной». Однако сообщить любимому радостную новость Зинка почему-то никак не решалась. Несколько раз садилась за стол, начинала писать и рвала бумагу сразу после нескольких фраз. Ей все казалось, что это послание должно быть особенным, не таким, как все остальные.
