Первый удар пришелся мне меж ног, второй по уху – больно, третий сбоку, вскользь по кадыку. После третьего удара исчезло дыхание и, окунувшись в темноту, тугую и ощутимую, я бессильно повалился на холодный каменный пол. В темноте я – маленький, бегал по спальне убиенных мною тридцатью шестью ударами мясницкого ножа родителей, по восемнадцать ударов на брата, я считал, и радостно повторял: «А почему я должен ждать? Ну скажите мне, чему, мать вашу, я должен ждать?!»
Очнулся я, наверное, через секунду, а может быть, через две, а может быть, через три. Я скоро очнулся, я это знал. Но не так все же скоро, как хотелось бы, как следовало бы, как требовалось бы в данное конкретное время, потому что, пока я был в отключке, мне успели уже надеть наручники на запястья.
Болело горло, болело ухо, болел член, все вместе и все сразу. Но это нисколько не помешало мне поднять голову и разглядеть тех, кто бил меня и надевал наручники. Их было пятеро. Все крепкие, молодые, уверенные в движениях ребята. Я встречал таких на войне, профессионалы, из тех, которые тренируются каждый день и по нескольку раз в день, и, кроме тренировок, более ничем не занимаются, вообще ничем, даже сексом, даже ковырянием в носу, даже семьей, даже воспитанием собственных детей, потому что детей у них нет и семьи тоже. «Ха, ха, – сказал я себе, лежа в коридоре перед своей дверью в свою же квартиру и разглядывая тех, кто завалил меня и надел мне наручники. – Ха-ха, я, конечно же, все придумываю насчет этих замечательных ребят. Я, конечно же, их идеализирую. Для того чтобы так отдаваться работе, отбросив подальше к чертям собачьим и секс, и детей, и заботу о чистоте собственного носа, надо быть гением. А они, эти ребята, судя по моим некоторым наблюдениям снизу, были совсем не гениями, совсем-совсем. Они были хорошими грамотными профессионалами, я это видел, но совсем не гениями». Только я закончил думать эту свою не гениальную мысль, как меня подняли, – двое, встряхнули, пару раз, одновременно заглядывая мне в глаза, видимо, удостоверяясь, что я окончательно пришел в себя, и убрали, наконец, от меня руки, оставили стоять меня одного, без их помощи, и сами отошли. И только сейчас, когда они отошли, в глубине коридора у квартиры напротив, в тени, я разглядел человека с бетакамовской видеокамерой на плече. Человек снимал меня. Вернее, конечно, не только меня. Он снимал весь недолгий процесс моего задержания, ну и, соответственно, потом и меня одного, крупно, для истории, наверное, а более для суда, или просто для оперативного архива, а может, и еще для чего. Я усмехнулся в камеру, и сказал: «Красиво. Все красиво было сделано. Только непонятно, зачем, – и добавил, поворачиваясь к мускулистым ребятам, – зачем?» Никто из них ничего мне не ответил, стояли и молчали, длинноволосые, одетые в джинсы и куртки (правда, худшего качества, чем моя с надписью «Морская пехота США» на левой стороне груди), симпатичные ребята, несмотря ни на что. «Я все сейчас тебе расскажу. Я думаю, тебе будет интересно услышать то, что я сейчас тебе расскажу», – услышал я чей-то голос. Владелец его медленно спускался по лестнице, ведущей на следующий этаж. Это был человек, а не что-нибудь другое, я увидел это сразу, а зрение у меня хорошее, вижу всегда то, чего не видят другие, и очень этим горжусь, да.
Я увидел еще, что лицом он больше похож на корейца или китайца, или японца, или еще какого-нибудь представителя восточных национальностей, но никак не на русского, не на европейца, если быть более точным. Но при всем при том, тем не менее, и, если быть до конца откровенным, как говорится, примесь европейской крови в нем была, это к деду не ходи (к которому я, собственно, давно уже не хожу). Европейскую примесь можно было определить по овалу лица, по достаточно твердому округлому подбородку и по не слишком узкому разрезу глаз и еще по густой щетине (я подчеркиваю, по густой), которой с позавчерашнего, видимо, или с позапозавчерашнего дня поросли его щеки. Был он высокий (пониже меня, правда), худой складный, волосы носил зачесанными назад и на затылке эти самые волосы (это я потом заметил, когда он ближе ко мне подошел) собирал в тонкий хвостик. Вот таким был тот, по виду которого я определил, что он – человек, а не что-нибудь другое, или кто-нибудь другой (ну там слон, например, такое тоже бывает в большом городе – идешь, идешь, и вдруг тебе навстречу слон, и не знаешь, как себя вести, ну просто не знаешь, правда, если навстречу слон, а тут человек, эта ситуация попроще, для меня во всяком случае). Не оборачиваясь, человек махнул кому-то у себя за спиной, тому, кто стоял на несколько ступенек повыше него. Тот спустился. И когда он спустился и встал рядом с человеком, я увидел… Господи, я увидел того самого усатого старшего лейтенанта, машина которого саданула меня в бедро сегодня утром на большом шоссе, и от которого я убежал, предварительно ударив его куда-то в тело, я уже не помню даже, куда. Усатый старлей злобно и не скрывая своей злобности посмотрел на меня, сверху вниз со ступеней (а мне показалось, что снизу вверх – из-под такого подлобья он на меня смотрел) и сказал тихо: «Это он. Да, он». «Хорошо», – без эмоций отреагировал человек с хвостиком на затылке, спустился со ступенек, подошел ко мне. «Не страшно?» – спросил. «Нет», – ответил я, усмехнувшись. Хотя страшно-то было. Конечно, это я врал, что не страшно. Но не говорить же в самом деле этому человеку, совсем незнакомому, что мне страшно. Неприлично как-то. «А зря, – сказал совсем незнакомый человек, – что не страшно» – «А чего бояться-то? – Я равнодушно пожал плечами. – Смерти? Тюрьмы? Мук совести? Так я уже умирал однажды. Это не страшно. А к тюрьме привыкаешь, как и ко всему прочему на этом свете. Я знаю. А что касается совести, так ею мучаются, как правило, те, кто не умеет отвечать за свой поступки, за свои мысли, может быть, даже. Перед самим собой прежде всего отвечать, перед самим собой. А я к числу таких не отношусь. Я умею отвечать за то, что сделал», – сказал я и засмеялся для всех неожиданно, свободно засмеялся и даже очень натурально весело. И очень я себе понравился в тот момент, очень. Смеясь, оглядел серьезных ребят вокруг себя и спросил, все еще смеясь, обращаясь к ним ко всем сразу: «Не слишком высоко выразился? Не слишком пафосно? Я могу иногда. Я умею». Но ребята опять отмолчались, опять, служба, видно, у них такая молчаливая, да и слава Богу, впрочем, что отмолчались. А то гляди, заголосили бы все разом, отвечая подробно на заданный мною вопрос, и хоть уши тогда закрывай – у меня слух тонкий, нежный. А как их закроешь и чем, когда руки-то в наручниках? (Фирменных, причем, наручниках, немецких. Я сразу обратил на это внимание, как только очнулся. Я такими тоже пользовался, помню, когда на войне еще работал.) Человек с нерусской внешностью посмотрел на меня с нескрываемым интересом и сказал затем, глаза от моего лица не отводя: «С тобой будет сложно» – «Не думаю, – не торопясь, покрутил я головой. – Если я и впрямь совершил то, за что вы меня задерживаете, я отказываться не буду. Я сговорчивый. Если нет, будем работать вместе. То есть будем вместе искать ответы на все ваши вопросы» – «Ты что, действительно, не догадываешься, почему мы тебя задержали?» – «Частично догадываюсь, – кивнул я на усатого старлея. – Но если бы только за это, – я опять кивнул на старлея, – то задерживали бы тише, сами, без группы спецназначения, как в старые добрые времена, сами. А раз задерживали не сами, а с помощью спецбригады, то выходит, что считаете меня опасным. А почему так считаете, не знаю и не догадываюсь». Сказал и вспомнил в тот момент, что в квартире моей, в секретном тайнике отдыхает американский кольт «спешл фор полис» калибра 38. Если у них есть постановление на обыск, и они найдут его, то вкатят мне двести восемнадцатую за хранение огнестрельного оружия.
Небритый, который с косичкой и который нерусский, ничего не ответил на мои слова. Молчал, так же как и его люди. Только менее серьезным казался, чем его люди, и более легким, более свободным, более умным и во всяком случае более ироничным, чем его люди, – ленивая усмешка слонялась по его "губам, и тихая улыбка плавала в его глазах. И тем не менее он промолчал и ничего мне не ответил, и после того, как ничего не ответил, махнул рукой своим ребятам, не глядя совсем на своих ребят и зная, конечно, что они смотрят на него, и, сунув руки в карманы модных брюк, ступил на одну ступеньку на одном лестничном марше, ведущем вниз к другому лестничному маршу, а потом к другому лестничному маршу, а потом к другому маршу, а потом еще к одному маршу, а потом к выходу из моего подъезда. И когда уже полностью одной ногой он ступил на эту ступеньку, все-таки решил, наверное, что-то сказать и обернулся ко мне, И улыбки в его глазах я теперь не увидел. В глазах иное что-то теперь плавало – не улыбка – боль. И мне стало жутковато. И именно поэтому я сказал ему именно в тот момент, когда он на меня смотрел, опередил его, сказал, тоже переходя на «ты». «Подожди, – сказал я ему. – Не спеши, – сказал ему. – Ты кое-что забыл, – я усмехнулся. – Ты не представился и не объяснил мне, почему ты меня задержал, и тем самым, как ты понимаешь, нарушил закон». Нерусский убрал ногу со ступеньки, перенес ее неторопливо к другой своей ноге и потом этими самыми ногами, все так же не торопясь, направился ко мне. Я знал, что сейчас будет. Чувствовал. Но не знал, почему так будет. Не догадывался, не понимал. Я видел этого парня в первый раз, так же как и он меня. И я не знал, почему столько ненависти в его походке, в его руках, в его пальцах, в его зубах, волосах и, конечно же, в неморгающих узких глазах.
