— Пожалуй, — Петя осторожно вставил квазибукет в пустую бутылку на подоконнике. — И все же почему именно я?

Пришелец сцепил пальцы в замок на колене закинутой на другую ноги.

— Видите ли, Петр Аполлинарьевич, с развитием цивилизации обязательно развиваются и этика, и мораль. По нашим неписаным законам все, что опубликовано и прочитано миллионами людей, является достоянием вашей цивилизации, и мы не вправе заимствовать идеи. То же, что принадлежит отдельному индивиду, в частности, вам, и что вы добровольно, подчеркиваю, передаете мне, я могу использовать для собственного блага и блага конгломерата в целом. С течением времени ваш рассказ станет сенсацией, вернее, не сам рассказ, а его идея. Как только я сочту необходимым познакомить с ней собратьев и соратников по Пирамиде. У вас наготове очередной рассказ, и вся моя сложно организованная материя рвется как можно быстрее с ним ознакомиться. Не возражаете?

— Не возражаю, — сказал Петя и дал материальному телу пришельца ознакомиться.

— Великолепно! — похвалил гость, прибывший издалека, затратив не на чтение, а, скажем так, на впитывание новой идеи несколько секунд.

— Очень свежо, молодец. Замена внутренних органов главной астрономической последовательностью от голубых гигантов вместо мозга до белых карликов как альтернативы аппендиксу…

На столе сами собой возникли три знакомые пачки. Пришелец поднялся и неуловимо для глаза очутился у двери.

— До следующего шедевра, Петр Аполлинарьевич.

Петя расслабленно помахал рукой и спросил напоследок:

— Насколько я понял, вы еще не знакомили своих… гм… сограждан с идеей моего рассказа о третьем ухе на темени, а ведь год миновал. Я могу быть уверен, что вы когда—нибудь их познакомите?

Пришелец улыбнулся, и Петя отметил, что улыбка уже не кажется зловещей. Наоборот, она была добрая и располагающая.

— Думаете, что если мы можем все, то можем быстро? Нет, Петр Аполлинарьевич, серьезная идея требует серьезного воплощения. Чтобы слушать музыку звездных сфер, мне пришлось изрядно потрудиться.

Наконец—таки он снял шляпу.

На открывшемся, совершенно гладком, белом, как рафинад, черепе топорщилось свернутое в улитку третье ухо.