— Если завязана, давайте не будем нарушать, — сказала аспирантка со смешком, различимым только ее спутникам.

Морщихин подвел их к окну, показал влево, на том берегу реки виден был свежевыкрашенный двухэтажный, с мезонином дом под медной крышей.

— Позвольте, не этот ли дом изображен на картине Астахова? — не очень уверенно спросил Бадин.

— Узнали? Он самый. Там и помещается наш музей. Недавно открытие было. С него начнете. Дом-то какой красавец стал!

— Дом конца прошлого века, — сказала аспирантка.

Морщихин одобрительно кивнул ей:

— Правильно, девушка, эпоху всего можно определить по стилю. Дом является достопримечательностью. Принадлежал он некоему Кислых, — и Морщихин стал рассказывать историю дома.

— Кислых? — проговорил Бадин. — Где-то я слыхал эту фамилию.

— В «Правде» читали. Не иначе, — подсказал Морщихин. — Упомянут он в статье. Борьба за него была. Еле удалось отстоять.

— А что такое? — спросил реставратор.

— Снести хотели. Знаете, как у нас бывает.

Реставратор и аспирантка заахали. Дом показался им еще краше. Бадин молча посасывал потухшую трубку.

— Досталось нам, хлебнули! — сокрушенно вспоминал Морщихин. — Что поделаешь, тут себя жалеть не приходится. Искусство принадлежит народу, и мы должны его беречь. А оно, в свою очередь, в качестве картины Астахова помогло нам сохранить пейзаж. Руководство города много делает, чтобы сберечь красоту и для искусства создать условия. Специальных средств нам не выделяют, мы, как видите, своими силами, как умеем.

Его деловитость производила приятное впечатление: тут же сам позвонил в музеи, выделил сопровождающего, завотделом культуры, преподнес гостям наборы цветных открыток — виды города с дарственными надписями, взял обещание, что Бадин сделает развернутую запись в книге отзывов.

Желтые, прокуренные зубы Бадина задумчиво грызли мундштук. Он отмалчивался, чего-то ожидая, и Морщихин, словно добиваясь его одобрения, не отпускал приезжих, рассказывал о реконструкции, о реставрации памятников старины.

— Есть у нас задумка сделать наш город туристским центром. Привлечь туристов не церквами, как другие, а российскими ремеслами. Показать хочу, чем славились наши предки. У нас ведь юфть делали, чучельники были… Кроме того, Лыков — город научно-технической революции. У нас расширяется филиал фирмы электронно-вычислительных машин. — Глаза его оставались холодными, тусклыми.

Бадин бесчувственно посапывал пустой трубкой.

Прощаясь, Бадин спросил, где теперь Лосев?

Возникла пауза. Морщихин пригладил кудрявость своих пегих редеющих волос.

— На строительстве у нас работал, теперь куда-то уехал. Откровенно говоря, оно и лучше. Для оздоровления обстановки. С инстанциями не сумел наладить отношения, отражалось это на делах города. Кроме того, в моральном вопросе он авторитет подорвал… Такое у нас мнение, — внушительно заключил он. По его суровости можно было понять, как осуждает он Лосева и не хотел бы продолжать эту тему. — В нашем положении нужна скромность, приходится все согласовывать, а не характер свой показывать.

На этой фразе, поскольку аспирантка фотографировала его рядом с Бадиным, он принял позу — руку ладонью вверх плавно двинул вперед, лицо повернул вполоборота к объективу.

Завотделом культуры проводил их вниз, там препоручил строго-настрого своему инспектору, тот повел их в музей, так же строго сдал на попечение экскурсоводу, молоденькой девице с распущенными волосами, и отправился по своим делам.

К их удивлению, этот никому не известный музей оказался интересным. Если не считать обязательных краеведческих каменных топоров, чучел лисиц и зайцев и образцов продукции, остальное занимали история и предметы быта. Экспозиция была веселой, яркой — на капроновых нитях свисали старые вывески — булочной с золоченым кренделем, трактир братьев Пильщиков, земская управа, врач по внутренним болезням доктор Х.Цандер. Стоял старинный громоздкий почтовый ящик. Лежали дореволюционные гимназические тетради, и тетрадки двадцатых годов — с флагами, фигурами рабочего и крестьянина, и тетради времен первых пятилеток. В тетрадях были диктовки тех лет. Была посуда, самая дешевая, которая нигде не сохранялась, — рюмки из мутного пузырчатого стекла, тарелка с надписью: «Украдено из столовой райпотребсоюза». Висел генеральный план развития города, сделанный в 1810 году, после пожара. Изображение потешных огней, учиненных в честь приезда наследника. Старые семейные портреты. Фотографии набережной Плясвы времен 1907 года, сплошь застроенной лабазами, складами. Проект этой набережной. Висел фальшивый безмен — из тех, с какими ездили по окрестным деревням перекупщики, выменивая лен. Удостоверения первого революционного хорового общества. Продовольственные карточки. Экскурсовод в знак внимания запустила музыкальный ящик — «симфониетту», которая исполнила марш «Прощание славянки». Музей имел большую коллекцию открыток, плакатов, пасхальных яиц — стеклянных, фарфоровых, деревянных; детские расписные грабли — как пояснила девица — для привлечения детей к тяжелому крестьянскому труду. Тут же был ловко сплетенный из бересты мячик — игрушка, не виденная Бадиным, имелись первые радиоприемники, портрет О.Ю.Шмидта с дарственной надписью местному Дому культуры.

Среди образцов продукции города были и утраченные ремесла, вроде горшков, крынок, и были новые — действующие компьютеры.

В историческом отделе среди фотографий они обратили внимание на фотографию некоего Жмурина, дореволюционного градоначальника, экскурсовод показала также фотопортрет основателя музея Ю.Е.Поливанова и материалы, связанные с его революционной деятельностью.

Среди разных мандатов и значков был карандашный рисунок на обрывке рисовой бумаги — Поливанов в профиль, сбоку была женская головка и затылок черта.

— Чей это рисунок? — заинтересовался Бадин.

— Автор неизвестен. Из личного архива Поливанова, мы дополнили им иконографический материал, — виновато сказала девушка.

Рядом висела групповая фотография: Поливанов в центре и кругом несколько молодых людей в галифе, в косоворотках.

— Это кто? — спросил Бадин.

— Рядом с ним Пашков Георгий Васильевич, революционер. У нас названа его именем улица, а этого я не знаю, мы еще не всех выяснили. Кстати говоря, нами установлено, что Поливанов был знаком с художником Астаховым, который приезжал в город примерно в 1936 году и написал свою известную картину «У реки», которую вы увидите. Картина была подарена городу вдовой художника Ольгой Серафимовной Астаховой. Вот ее портрет и копии с нескольких рисунков художника.

— Послушайте, милая девушка, — сказал Бадин, — все это прекрасно, а почему же вы не сообщаете, что раздобыл картину городу ваш бывший мэр — Лосев?

Девушка усмехнулась снисходительно, впрочем с полным уважением к приезжим:

— Лосев? Не знаю, какие у вас основания. На обороте картины есть надпись, сделанная лично Ольгой Серафимовной Астаховой: «В дар городу Лыкову».

— Но при каких обстоятельствах? Вы разве не знаете?

— У нас таких сведений нет. Да какое это имеет значение? — с досадой сказала она, но тотчас приветливо улыбнулась Бадину матово накрашенными губами. Она объяснила, что текст ее экскурсии утвержден специальной комиссией под руководством Эдуарда Павловича, если у товарищей есть какие-нибудь материалы, то можно обратиться к заведующему музеем.

— А где он, Лосев?

— Не знаю, это вы у старожилов спросите.

На улице разгулялось горячее лето. Пахло цветущей липой. Они обошли дом со стороны реки. Там стояли чугунные кнехты. Песчаные отмели были чисты, река блестела, нежилась на солнце. У черного хода, в жарком затишке, так же нежился мужчина в тельняшке, лежал, угретый солнцем, раскинув могучие руки.

— Дядя Матвей, тут товарищ интересуется Лосевым, вы знали его?

Матвей привстал, осмотрел их разомлевшими светлыми глазами.

— Про Сергея Степановича?

— Они из Москвы, реставраторы.