Как признался мне Эффинг, у него ни разу не возникло вопроса, возвращать ли украденные деньги, заявив о случившемся в полицию. Нет, он не боялся, что его опознают, если он расскажет, что с ним произошло, он просто хотел оставить деньги себе. Жажда была столь сильна, что он ни разу не задумался о том, правильно ли он поступает. Эффинг забрал деньги, потому что они были, потому что в каком-то смысле считал: они уже принадлежат ему, и так оно, в общем-то, и было. Вопросом, хорошо это или плохо, он никогда не задавался. Хладнокровно убив троих, он не испытывал никаких угрызений совести. Как бы там ни было, вряд ли кто-нибудь станет сильно горевать по поводу смерти братьев Грэшемов. Их больше нет, и очень скоро мир привыкнет к тому, что их нет. Привыкнет — так же, как привык к тому что нет больше Джулиана Барбера.
Весь следующий день он готовился к тому, чтобы окончательно покинуть пещеру. Расставил по местам мебель, смыл видимые пятна крови, переложил свои блокноты в шкаф. Ему было жаль расставаться со своими творениями, но что он мог поделать? Художник аккуратно ставил свои картины в ногах кровати, повернув их к стене. На все это у него ушло не больше двух часов, а потом он весь день бродил под горячим солнцем, собирая камни и ветви, чтобы завалить вход в свою пещеру. Он сомневался, что когда-нибудь вернется сюда, но все же хотел, чтобы пещеру никто не нашел. Это был его личный памятник, могила, в которой он похоронил свое прошлое. Всякий раз, вспоминая о пещере впоследствии, Эффинг надеялся, что она осталась именно такой, какой он ее покинул. Потом он будет не раз мысленно возвращаться сюда и прятаться в этом убежище от жизненных невзгод, пускай даже если никогда не ступит в него снова.
Ночь он провел под открытым небом, а наутро стал готовиться к отъезду. Упаковал вьюки, собрал еду, запасся водой в дорогу, погрузил все на трех лошадей братьев Грэшемов. И тронулся в путь, пытаясь представить, что будет с ним дальше.
Чтобы рассказать обо всем этом, Эффингу потребовалось больше двух недель. Миновало Рождество, и еще неделя, и еще десять дней. Эффинга, правда, не волновали такие календарные вехи. Он был занят мыслями о своей молодости и пристально всматривался в события прошлого, ничего не упуская, возвращаясь назад и уточняя малейшие детали, останавливаясь на тончайших нюансах и словно пытаясь заново прожить былое. К этому времени я уже перестал гадать, говорит ли Эффинг правду, хотя он рассказывал о совершенно необычных происшествиях. Порой казалось, что он не столько вспоминает реальные факты, сколько пытается объяснить, что они для него значили. Пещера отшельника, мешки денег, перестрелка в стиле Дикого Запада — все это казалось совершенно невероятным, и все же именно невероятность рассказа, скорее, и была его самой убедительной чертой. Выдумать такое казалось невозможным, к тому же Эффинг все так хорошо рассказывал, с такой искренностью, что я просто заслушивался, не задаваясь больше вопросом, было это на самом деле или нет. Слушал, записывал все, что он говорил, и не перебивал его. Хотя он частенько и бывал мне противен, я чувствовал, что в чем-то мы явно родственные души. Возможно, эта мысль появилась, когда мы дошли до эпизода о жизни в пещере. У меня еще свежи были воспоминания о собственной «пещерной» жизни в Центральном парке, и когда он рассказывал о своем уединении, меня поразило, что он каким-то образом описывал и мои собственные ощущения. Мои приключения были хоть и не столь колоритны, но столь же необычны, и я чувствовал, что если когда-нибудь решусь рассказать о них Эффингу, он поверит каждому моему слову.
Дни шли за днями, а мы все время проводили в доме. На улице было ненастно: ледяной дождь, гололед, пронизывающий ветер, — так что на некоторое время нам пришлось прервать свои прогулки. Эффинг стал удваивать наши «некрологические часы» — после ланча удалялся к себе немного поспать, а в половине третьего или в три появлялся снова, полностью готовый продолжать рассказ еще несколько часов. Не знаю, откуда у него бралось столько сил, чтобы так долго говорить, заметны были только чуть большие паузы между предложениями, а в остальном голос никогда его не подводил. Постепенно я стал словно бы жить внутри этого голоса, как в замкнутом пространстве — комнате без окон, которая становилась с каждым днем все теснее и теснее. Теперь Эффинг почти постоянно носил на глазах черную повязку, и мне не приходилось задумываться, смотрит он на меня или нет. Он был наедине со своим рассказом и своими мыслями, а я — наедине с его словами, которые заполняли все пространство вокруг меня, и под конец мне просто нечем стало дышать. Если бы не Китти, я бы задохнулся. Отработав день у Эффинга, я спешил к ней хотя бы на несколько часов, иногда проводя у нее большую часть ночи. Не раз я возвращался только под утро. Мисс Юм знала о моих отлучках, а Эффинг, если и догадывался, не говорил ни слова. Единственное, что для него было важно, — чтобы я вовремя, в восемь утра появился за завтраком, и к этому часу я никогда не опаздывал.
Покинув пещеру, продолжал свой рассказ Эффинг, он несколько дней блуждал по пустыне и выбрался наконец к городку под названием Блефф. Оттуда уже было значительно легче ехать дальше. Сначала он держал путь на север, неспешно переезжая из города в город и совершая кое-какие банковские операции, а потом направился обратно к Солт-Лейк-Сити, прибыл туда в конце июня, разыскал железнодорожную станцию и купил билет на Сан-Франциско. И новое имя он придумал себе в Калифорнии, записавшись Томасом Эффингом, когда первый раз регистрировался в гостинице. Он хотел, чтобы имя «Томас» как-то связывало его с Мораном, но не успел еще положить перо, как понял, что это еще и имя отшельника, имя, которое он присвоил себе в пещере больше года назад. Он воспринял совпадение как добрый знак и больше не сомневался в выборе…
Что же касается фамилии, сказал он, то здесь надо кое-что объяснить. Он уже говорил мне, что «Эффинг» возник из некоей игры слов. Если я не сглупил уж как-нибудь особенно, то, скорее всего, разгадал эту игру. Написав имя «Томас», он, видимо, вспомнил латинское средневековое выражение «Фома неверный» (ведь по-английски «Фома» и «Томас» пишутся одинаково). «Неверующий Томас» — потому что сам не верит, что он Томас, имя ведь фальшивка, как и жизнь, которая его ждет. Фальшивый Томас. От слова «фальшивый» он взял первую букву «эф» и соединил с обычным окончанием «инг». Вот так он стал Томасом Эффингом, начавшим новую, фальшивую жизнь. Зная пристрастие Эффинга к такого рода многозначительности, могу себе представить, как он гордился своим каламбуром.
Почти с самого начала нашего знакомств я все ждал, когда же Эффинг расскажет мне, как он стал калекой. Скалы Юты казались мне подходящим местом для того, чтобы переломать там ноги, но с каждым днем повествование уходило все дальше от них, но не было и намека ни на какие увечья. Путешествие со Скорсби и Бирном, визит Джорджа Криворота, перестрелка с братьями Грэшемами — все эти события он благополучно пережил и остался невредим. Наконец он попал в Сан-Франциско, и я стал сомневаться, дойдем ли мы вообще до истории с ногами. Больше недели он посвятил рассказу о том, как легализовал деньги, частями перечисляя вложения, как совершал финансовые сделки, как безумно рисковал на фондовой бирже. Через девять месяцев он снова стал богачом, почти таким же, как прежде: у него был дом со штатом прислуги на Рашен-Хилл, у него были бесчисленные любовницы, он снова вращался в высших кругах светского общества. Он мог навсегда остаться в этом мире (в общем-то таком же, в котором он жил с самого детства), если бы не случай, произошедший примерно через год такой жизни. Он был приглашен на обед, и среди двадцати гостей неожиданно оказался знакомый Эффинга из его прошлого. Это был сослуживец отца, теперь уже изрядно состарившийся Алонсо Риддл, с которым тот вместе проработал в Нью-Йорке более десяти лет. Когда их познакомили и они пожали друг другу руки, у Эффинга не осталось сомнений, что его узнали. Риддл был так потрясен встречей, что даже брякнул, будто Эффинг вылитый портрет одного его прежнего знакомого. Эффинг стал мило шутить по поводу того, что, видимо, у каждого человека есть где-то абсолютный двойник, и вообще всячески выкручиваться. Но Риддл был настолько потрясен сходством, что вряд ли поверил этому вздору. Он стал рассказывать Эффингу, а заодно и другим гостям, об исчезновении Джулиана Барбера. Это было ужасно, и оставшуюся часть вечера Эффинг постоянно вздрагивал от изумленных и подозрительных взглядов Риддла.
