Я пробыл наедине с картиной больше часа. Отступал от нее, подходил к ней вплотную и постепенно запомнил ее наизусть. Я не знал, открыл ли я для себя то, чего ожидал от меня Эффинг, но, покидая музей, чувствовал: что-то я все-таки открыл, даже если не знаю, что именно. Я безумно устал, из меня словно высосали все соки. Когда я добрался до экспресса, сел и снова закрыл глаза, сил едва хватило на то, чтобы не уснуть.
Домой я вернулся уже после трех. Миссис Юм сказала, что Эффинг отдыхает. Старик никогда не отдыхал в это время, и я счел, что он, видимо, не расположен со мной общаться. Это было весьма кстати. Мне тоже совсем не хотелось с ним разговаривать. Я выпил кофе с миссис Юм на кухне, а потом снова оделся и отправился автобусом в центр, до Морнингсайд Хайтс. Мы договорились о встрече в восемь вечера, а пока я решил кое-что выяснить в Колумбийской библиотеке искусств.
Сведения о Блейклоке оказались очень скудными: несколько статей, разбросанных по журналам, упоминание в паре старых справочников — и все. Собирая информацию по крупицам, я, тем не менее, убедился, что Эффинг меня не обманывал. Именно ради этого я сюда и пришел. Он перепутал некоторые детали и хронологию событий, но все основные факты были правдой. Блейклок прожил несчастливую жизнь. Он творил в нужде, сошел с ума, его отвергали, не принимали всерьез. Перед тем как его засадили в сумасшедший дом, он действительно рисовал денежные купюры со своим портретом, но не в тысячу долларов, как говорил Эффинг, а в миллионы, изображая просто немыслимое количество нулей. В молодости он путешествовал по Западу и жил среди индейцев, он был невероятно мал ростом — меньше пяти футов — и весил меньше девяноста фунтов, у него росло восемь детей — все это было правдой. Меня особенно привлекло то, что в 1870-е годы некоторые его ранние творения выставлялись в Центральном парке, и, рассматривая фотографии той сельской местности, которую некогда представлял собой Нью-Йорк, я не мог не вспомнить о том несчастливом времени, которое я сам провел в парке. Я также выяснил, что лучшие годы творчества Блейклок посвятил созданию пейзажей с лунным светом. У него были десятки картин, похожих на ту, которую я видел в Бруклинском музее, тот же лес, та же луна, тот же покой. Луна в его работах неизменно была полной и всегда одинаковой: маленькой, совершенно круглой, всегда в центре полотна, льющей блеклый белый свет. Изучив пять или шесть таких лун, я ощутил, как они постепенно начинают отделяться от всего остального на картинах и перестают казаться мне лунами. Они превращаются в дыры в холсте, в белые отверстия в другой мир. Может, это глаз самого Блейклока. Белый круг, плывущий в пространстве, взирающий сверху на то, чего уже не существует.
На следующее утро Эффинг был готов приступить к делу. Не спросив ни о Блейклоке, ни о Бруклинском музее, он велел мне пойти на Бродвей и купить тетрадь и хорошую ручку. «Вот, — сказал он, — наступает время исповеди. Сегодня мы возьмемся за работу».
Вернувшись, я снова устроился на диване, раскрыл тетрадь на первой странице и приготовился писать. Я думал, что он для разминки назовет какие-нибудь основные вехи своей жизни: дату рождения, имена родителей, перечислит школы, в которых учился, — а потом перейдет к более важным событиям. Но все оказалось наоборот. Он просто заговорил, сразу же начав с середины своей биографии.
— Эту мысль подал мне Ральф, — начал он, — а осуществить помог Моран. Старик Томас Моран, с белой бородой, в соломенной шляпе. Он жил тогда на Лонг-Айленд и писал небольшие акварельки с видами залива. Дюны и траву, волны и свет, всякую такую пасторальную чепуховину. Сейчас туда ездят многие художники, а он был первым, он положил начало всему этому. Поэтому-то я решил назваться Томасом, когда менял имя. В его честь. С Эффингом было по-другому, над фамилией мне пришлось поломать голову. Может, ты и сам догадаешься. Это игра слов.
Я тогда был молод — лет двадцать пять — двадцать шесть, еще даже не женат. У меня был дом в Нью-Йорке, на Двенадцатой улице, но почти все время я проводил на Лонг-Айленде. Мне там нравилось, там я писал картины и мечтал. Дома теперь уже нет — а чего ты хочешь? Это ведь было давным-давно, а времена, как говорится, меняются. Прогресс. Бунгало и типовые дома пришли на смену той идиллии, теперь всякий кретин туда на своем автомобиле ездит. Аллилуйя.
Городок назывался Шорхем. И называется так по сей день, насколько мне известно. Ты записываешь? Я ничего повторять не собираюсь, и если не запишешь, то все пропадет навсегда. Не забывай об этом. Если не будешь выполнять свою работу, я тебя убью. Задушу своими собственными руками.
Городок назывался Шорхем. Судьбе было угодно, чтобы именно там Тесла построил свою Варденклиффскую башню. Я говорю о самом начале века, первом-втором годах, о Мировой Телеграфной Системе. Ты, верно, об этом никогда и не слышал. Джей Пи Морган субсидировал строительство, а Стэнфорд Уайт вынашивал архитектурные проекты. Мы вчера говорили о нем. Его застрелили на крыше Медисон-Сквер-Гардена — и после этого проект башни вылетел в трубу. Но то, что осталось, простояло еще лет пятнадцать-шестнадцать, башня в двести фунтов высотой, такую отовсюду видно. Громадина. Точно какой-нибудь робот-часовой, нависший над землей. Я сравнивал ее с Вавилонской башней: радиопередачи на всех языках, всякие дрянные людишки со всего мира болтают друг с другом — и все это в городке, где я жил. Башню потом разрушили, во время Первой мировой войны. Немцы, говорят, подключались к ней и шпионили, потому ее и снесли. Но я тогда уже уехал оттуда, так что мне было все равно. Да если бы и был там, тоже бы не горевал. Пускай себе все рушится, вот что я скажу. Пускай все летит ко всем чертям, раз и навсегда.
Теслу я впервые увидел в 1893 году. Тогда я был еще совсем мальчишкой, но тот день отлично помню — мы с отцом приехали на поезде в Чикаго на Всемирную Колумбову выставку. До этого я, надо сказать, еще нигде не бывал. Там задумали празднование четырехсотлетия открытия Колумбом Америки. То есть приезжай все, привози свои придумки и изобретения и покажи, какие у нас хитроумные ученые. Съехалось двадцать пять миллионов человек, чтоб все это увидеть, ну просто как в цирк, поглазеть. Там показали первую «молнию», первое колесо обозрения, в общем, все чудеса нового века. Тесла представлял экспозицию «Вестингауза», называлась она «Колумбово яйцо», — помню, захожу я в демонстрационный зал и вижу его, высокого, в белом смокинге, — стоит он на сцене и вещает что-то со странным акцентом (сербским, как оказалось), да таким загробным голосом, каких поискать. Он вытворял какие-то фантастические штуки с электричеством, гонял по кругу на столе маленькие металлические яйца, прямо из-под пальцев летели искры, а все смотрели, разинув рты, и я тоже, и больше ничего подобного мы никогда не видели.
То было время, когда между Эдисоном и «Вестигаузом» шли войны на тему «постоянный ток — переменный ток», и представление Теслы в определенном смысле было рекламой его открытия. Тесла открыл переменный ток, лет за десять до того — вращающееся магнитное поле, а это было куда более весомой штукой по сравнению с постоянным током, который стал использовать Эдисон. Для постоянного тока нужно было устанавливать по генератору через каждые полторы-две мили, а для переменного одного генератора хватало на целый город. Тесла приехал в Америку и попытался продать свою идею Эдисону, но тот засранец со своим «Мэнло Парком» отказал ему. Решил, что из-за этого его лампу станут считать устаревшей. Вот тебе снова это треклятая лампа. Тогда Тесла предложил свой переменный ток «Вестингаузу», они ухватились за это дело и начали сооружать генераторную станцию на Ниагарском водопаде, самую мощную электростанцию в стране.
Эдисон пошел на них войной. Переменный ток очень опасен, заявил он, и убьет человека, если тот приблизится к нему. Чтобы подтвердить свои слова, он разослал агентов по всей стране, и те на местных ярмарках демонстрировали убойную силу переменного тока. Одного такого пропагандиста я сам видел, когда был еще совсем крохой, и от страха уж штаны намочил. На сцену выводили животных и убивали электрическим разрядом. Собак, свиней, даже коров. Убивали прямо у тебя на глазах. Тогда и был изобретен электрический стул. Эдисон заварил эту кашу, чтобы показать опасность переменного тока, а потом продал свой электрический стул тюрьме Синг-Синг — они его там и по сей день используют. Прелестно, нечего сказать. Не будь мир таким прекрасным, мы бы все в циников превратились.
