— А Кеннет что?

— Да она не Кеннета любит, — выложил он мне напрямик. — Она пальто его любит. То на себя напялит, то залезет под его пальто и спит. Я как-то вижу, пальто это по лестнице само идет. Решил проверить. Расстегнул. А там Сильвия.

И я как-то заприметил пальто Кеннета, которое само шло по лестнице, но оказалось, это ловушка такая, а в пальто сидит индеец из команчей, как выхватит короткий свой жуткий такой нож и хрясь мне по ноге, ну я через перила, да в окно, да в другую ситуацию. Не верю я, что твердая субстанция тело твое, пусть самое расчудесное, и ожиревший, растекшийся твой дух, пусть изыскан он и гневен, не верю, что нервным напряжением можно их вернуть и раз, и два раза, и сколько захочешь, и говорю тебе: «Стол-то видела?»

На площади Костлявого Каретника вооруженные силы зеленых и синих противоборствовали, не уступая. Рефери выбегали на поле, отмечая линии разграничения. Выходило, что у синих поля стало больше, у зеленых меньше. Заговорила мисс Р.: «Бывший король Испании, он из Бонапартов, одно время жил в Бордентауне, штат Нью-Джерси. Ничего хорошего из этого не получилось. — Она помолчала. — Страсть, возбуждаемую в мужчине женской красотой, лишь Бог способен насытить. Замечательно сказано (это Валери сказал), но не этому надо мне учить вас, козел и мерзавец, свинья вы этакая, цветок души моей». Я показал свой стол Нэнси: «Видела?» Она высунула язык, красный, как кровь в пробирке. «Я тоже такой стол как-то сделал, — напрямик выкладывает Блок. — Да их в Америке везде делают. Сомневаюсь, чтобы хоть один нашелся американский дом, где нет такого стола или хоть следов, что раньше такой стоял, вон на ковре кружочки от ножек остались». Потом в саду офицеры Седьмого кавалерийского играли Габриэли, Альбинони, Марчелло, Вивальди, Боккерини. Я заметил Сильвию. У нее под длинным голубым шарфом была желтая лента. «Скажи мне наконец, завопил я, не выдержав, — ты за кого?»

— Единственный дискурс, который я признаю и одобряю, — начала мисс Р. своим сухим скучным голосом, — это литания. Я нахожу, что наши кормчие и наставники, равно как рядовые граждане, должны в своих высказываниях ограничиваться тем, что может быть высказано без риска. Вот отчего, слыша слова «пьютер», «змея», «чай», «шерри номер 6», «салфеточка», «фенестрация», «корона» и «синий», когда их произносит кто-то из наших деятелей или обыкновенный юнец, я не испытываю разочарования. Их даже можно выписать столбиком, — подчеркнула мисс Р., - вот так:

У меня преимущественно цвета и жидкости, — говорит она, — однако вы могли бы дополнить мой список и чем-то другим, непорочный мой и бесценный, пушок чертополоховый, крошечка-малышечка, сокровище вы мое. Молодые, — все не успокоится мисс Р., - составляют самые отталкивающие комбинации, и это соответствует точно ими угаданной природе нашего общества. Есть еще такие, — заключает мисс Р., - которые выдумывают разные хитрости и кунштюки, но я предпочитаю слово, прямое слово, жесткое, как орех. И хотела бы заверить вас, что в таком слове эстетического богатства достаточно для всех и каждого, исключая круглых дураков.

Я насупленно молчу.

Огненные стрелы освещают мне дорогу к почте на Пэттон-плейс, где бойцы бригады Авраама Линкольна отправляют свои последние, мрачные письма, а также открытки и карманные календарики. Открываю письмо и обнаруживаю в конверте заточенный камень из тех, какие команчи используют для наконечников стрел, а также поглощенного этой игрушкой Франка Ведекинда с элегантной золотой цепочкой и напечатанное праздничное поздравление. Твоя сережка чуть не выбила мне стекла в очках, когда я нагнулся к тебе, желая дотронуться до мягкой отмершей ткани там, где прежде был закреплен слуховой аппарат. «Упаковать, это тоже упаковать!» — кричу я этим, которые с восстанием разбираются, но они, похоже, и слушать меня не хотят, все до них не доходит, что восстание-то взаправду, и наш запас питьевой воды подошел к концу, и деньги у нас не те, что были, совсем не те.

Мы подвели электропровода к мошонке пленного индейца. А я все сижу, и набираюсь все сильнее да сильнее, и все яснее да яснее чувствую, что влюблен. Когда мы пустили ток, он заговорил. Зовут его, оказывается, Густав Ашенбах. Родился он в городке Л., уездном городе, провинция Силезия. Его отец занимал видную должность в адвокатской корпорации, а предки все до единого были либо военные, либо функционеры-чиновники, либо из судейских… Знаете, невозможно приласкать девушку во второй раз или какой хотите раз так же, как в первый, — а ведь вам ужас до чего хочется взять ее за руку, подержать, еще что-нибудь такое же или там посмотреть на нее как-то по-особенному, в общем, хочется снова испытать что-то одному вам известное, мгновенье или, не знаю, состояние необыкновенное. Вот в Швеции ребятишки подняли радостный крик, хотя ну ничего мы не сделали такого замечательного, просто вылезли из автобуса, сгибаясь под тяжестью сумок с пивом и бутербродами с печеночным паштетом. Направились мы в старую церковь, уселись там, где прежде короли сиживали. Помню, еще органист там играл для практики. А рядом с церковью было кладбище, мы и туда сходили. Плита: «Здесь лежит Анна Педерсен, добрая женщина». Я на эту плиту положил гриб. Командующий бригадой уборщиков по переговорному устройству докладывает: свалка пришла в движение.

Джейн! Из уведомления Международной помощи бедствующим я узнал, что тебя избил лилипут в баре на Тенерифе. Что-то на тебя не похоже, Джейн. Я бы скорее поверил, что это ты влепила лилипуту в его лилипутий пах, прежде чем он успел вонзить зубки в твою вкусную притягательную ножку, а что, разве нет, Джейн? Твой роман с Харолдом предосудителен, Джейн, да ты и сама это знаешь, ведь так? У Харолда есть жена, Нэнси. А еще надо подумать про Паулу (дочка Харолда) и про Билли (его сын). Я считаю, что у тебя странная система ценностей, Джейн! Язык всюду протягивает свои щупальца, и весь мир, ими опутанный, становится неотвязным, непристойным единством.

И никогда уже не вернуться к блаженствам, какие бывали прежде, не вспомнить это расчудесное тело, этот достойнейший дух, которому дано восстанавливать мгновенья, являвшиеся один раз, или два, или много раз, когда кругом восстание или когда кругом вода. Накатывающий национальный консенсус команчей с трех сторон см°л наши защитные порядки. Блок палил из проржавевшей винтовки с верхнего этажа здания, которое строили по проекту мастерской «Эмери Рот и сыновья». «А стол — вон там, видите можно запаковать?» — «Да пошел ты со своим столом вместе!» Отцов города привязали к деревьям. Мрачные воины в своих лесных одеяниях вламываются прямо мэру в пасть. «Ты кем хотел бы стать?» — спрашиваю я Кеннета, и он говорит: «Жаном Люком Годаром», — только не сразу говорит, а потом, когда стало можно разговаривать в просторных, хорошо освещенных помещениях, в тихих галереях, где испанские черно-белые ковры и провоцирующая споры скульптура на вмурованных в пол красных катафалках. Противная ссора осталась валяться в постели набухая. Я глажу тебя по белой, сплошь в шрамах спине.

Вдруг мы перебили черт знает сколько на южной окраине, пустив в дело вертолеты и ракеты, но оказалось, что все они были дети, а на их место прибыло еще больше и с севера, и с запада, и с востока, и отовсюду, где дети, которые еще только собираются жить. «Кожа ужасная, — ласково проговорила мисс Р. в белой, то есть желтой комнате. — Вы находитесь в Комитете милосердия. Снимите, пожалуйста, пояс и выньте из ботинок шнурки». Я снял пояс, вынул шнурки и (дождь с гигантской высоты поливает молчащие проспекты, падает на чистенькие, опрятные кварталы домов предместья) стал с ними лицом к лицу — черные глаза, разрисованные рожи, перья, бусины на шее.