— Оставьте! — закричала Рикарда. — Не мешайте им творить их святое дело!

Охотники подожгли остатки хижины. Тлея, заворачивались листы пергаментных книг.

Аббат объяснял пфальцграфу дорогу в деревню, где можно было устроить ночлег.

И тут бастард вытолкнул к ногам коня императрицы какой-то создание в домотканой рубахе до пят, закрывавшее голову широкими рукавами. Эд оплеухой сбил его с ног.

— Женщина! — ахнули все, видя, как рассыпались черные волосы.

— Не надо, не надо… — удрученно стонал Карл III, отворачиваясь.

— Хлыстом ее, — посоветовала императрица. — Пусть перевернется, лицо покажет.

Эд замахнулся, как вдруг от плотины раздался крик:

— Олень, олень! Смотрите, опять олень!

На далекой вершине холма в последнем луче солнца вновь показался золотой олень. Дразнил людей своей дикой красотой и свободой и, когда луч потух в густеющих сумерках, исчез навсегда. Охотники вздохнули и обратились к пойманной.

— А где же она?

У копыт рыжего иноходца была лишь примята трава.

— Отвела глаза и исчезла! — шептались охотники.

Стемнело, и крыши хижин нельзя было отличить от стогов и ометов. Усталые всадники молча двигались по деревенской улице среди блеяния, визга и кудахтанья — здесь уже хозяйничали высланные вперед оруженосцы.

Перед приземистой церковью полыхали костры, на которых жарились целые туши. Внутри шел пир, а на паперти плакали местные жители, у которых со двора увели бычка или коровенку. Какой-то майордом им терпеливо объяснял, что погоня за проклятым оленем увела охоту далеко от запасов и от склада настрелянной дичи, но не могут же сеньоры лечь спать, не покушав. В конце концов, деревенские сами виноваты, что терпели у себя колдуна, который и наслал заколдованного оленя!

Высшие расположились в доме деревенского аббата, и Карл III, сославшись на нездоровье, сразу отправился почивать. Аббат из кожи лез вон, чтобы угодить гостям: сам потрошил кур, поворачивал вертел в очаге, куда-то посылал за вином.

Было тесно, и едва удавалось соблюдать каролингский этикет — поднесение блюд с поклонами, с выговариванием полных титулов и отличий. Генрих Суассонский, поглядывая на пустующее кресло императора, смешил всех охотничьими рассказами. Сам густо хохотал, подкручивая усы, и Рикарда хлопнула его веером, чтоб не забывался.

— Каковы бы ни были здесь ваши рассказы, — смеясь, заметила она, — а герой дня сегодня этот… Эд, бастард. Кстати, почему бы нам не видеть его за нашим столом?

Канцлер Гугон, поджав губы, стал объяснять, кто может быть допущен за императорский стол. Кривой Локоть, граф Каталаунский, оторвался от еды и, обведя всех рыбьими глазами, бухнул:

— Я его не пущу. Терпеть не могу ублюдков!

Все захохотали. Черный Конрад, граф Парижский, который и за столом не снял с себя панциря из вороненых плашек, заявил:

— Теперь внебрачные дети в моде. В Германии, например, Арнульф, герцог Каринтийский, сын покойного императора Карломана. Видно, законных жен кто-то заколдовал, если властители предпочитают детей от рабынь.

Глаза пирующих невольно обратились в сторону Рикарды. Она вспыхнула и встала, отталкивая евнухов, которые занимались тем, что обтирали с ее пальцев стекающий жир. Ушла за перегородку, где Карл III лежал, а пфальцграф Бальдер готовил ему грелку. Велев Бальдеру выйти, села на краешек ложа.

— Спите? — тронула мужа веером. — Покоитесь? На кой черт я поехала за вами сюда из благословенной Италии!

— А? Что? — поднял опухшее лицо Карл III.

— Ваши буйные магнаты забываются, оскорбляя меня намеками.

— Какими намеками?

— Все же знают, что мы хоть и десять лет в супружестве, но детей у нас нету. Однако у вас-то есть внебрачный мальчишка, и от кого — от грязной коровницы из Ингельгейма!

— Мы цари, — тихо ответил Карл III, — и должны быть выше страстей людских…

Рикарда молчала, постукивая веером. Было слышно, как за стеной в отсутствие единственной дамы разговор про бастардов пошел смелее, то и дело сыпались рискованные шутки.

— Ну, нашему Эду далеко до Арнульфа Каринтийского, — говорил Черный Конрад. — Тот хоть и бастард, но все-таки полководец, государственный муж. А кто наш Эд? Норманнский раб, гребец на галере, а ныне гроза дорог, непойманный разбойник.

— Кому же, как не вам, граф, — возразил с издевкой Кривой Локоть, — разбираться в бастардах? Кому не известно, что Эд ваш брат? Хоть разные отцы, но мама общая, ха-ха-ха!

«Подумать только! — удивилась императрица. — Уже не первый год нам служит Черный Конрад, а я не знала, что у него есть брат!» Между тем за стеной нарастала ссора. От ударов кулака по столу дребезжала посуда, катились опрокинутые кубки. Канцлер Гугон еле поддерживал порядок, говорил назидательно о том, что, бывало, во времена оны Карл Великий кушал, а ему прислуживали короли! Затем короли сами садились за трапезу, а герцоги и графы, в свою очередь, прислуживали им. И чтоб какие-нибудь раздоры в застолье — ни-ни!

Карл III проскрипел из душной темноты спальни:

— Неправедно живем… Капитулярии Каролингов запрещают верить в колдовство. И я все думаю, думаю: был ли тот давешний мельник колдун, а?

Рикарда встала и, хлопнув дверью, вернулась к пирующим. Принесли новые бурдюки, вино выплескивалось в кубки, звучали веселые здравицы.

Однако мир продлился недолго. Вбежал оруженосец и сообщил, что какие-то проказники натянули возле церкви канат и отряд каталаунской конницы впотьмах переломал лошадям ноги. Возгласы бражников затихли.

Гугон покачал головой:

— Едва ли это местные мужики. Для их скотского разума это слишком утонченный способ мести. Но правосудие этим займется.

— Что ваше правосудие! — вскочил граф Каталаунский. — Я могу указать виновника хоть сейчас. — Он ткнул пальцем в сторону Черного Конрада: — Пусть не скромничает здесь, за столом. Пусть расскажет без утайки, ради кого шалит по большим дорогам его братец!

Карл III за перегородкой услышал сиплые вздохи дерущихся, тупые удары кулаков по лицам. Рикарда сначала хохотала, звеня украшениями, потом вдруг истошно завизжала. Опрокинулся стол со всей посудой, и кто-то завыл, как будто ему вспарывали живот. Затем послышалось словно шарканье об стены. Это деревенский аббат плескал из ковшика, надеясь погасить бегущие язычки пламени.

Император тихо плакал, представляя себе милый Ингельгейм, где опрятная, тихая женщина несет в погреб молоко, а за юбку ее держится веснушчатый парнишка.

— Дети! — позвала Альда с порога. — Деделла, Буксида, деточки! Вылезайте! Ушли злые сеньоры и собак своих увели.

Альда ступила в теплую, прокисшую тьму хижины, разгребла золу в очаге, нашла уголек, раздула пламя. «Где же они могут быть?» Наклонилась под одну лавку, под другую.

— А-а! — вдруг закричала она истошно и выбежала во двор.

— Матушка Альда, что с тобою? — спросили из-за плетня соседи.

— Там кто-то… Там кто-то чужой!

Прибежали с молотьбы Альдин раб Евгерий и ее старший сын Винифрид. В хижине действительно под лавкой обнаружили человека и выгнали наружу. Это оказалась девушка в длинной холщовой рубахе, выпачканной в навозе. Черные спутанные волосы закрывали лицо.

— Ты кто? — спрашивали ее, а она из-за густых прядей поблескивала зрачками, стараясь вывернуться из держащих ее рук.

Во двор Альды сбегались любопытные. Нашлись и дети. «Мы, мамочка, ходили кости нашей буренки хоронить, которую вчера сеньоры скушали…» Явился деревенский десятник, бесцеремонно откинул волосы с лица девушки.

— Хо! Это же дочка Одвина, нашего мельника! Ее вчера собаками травили, вот она, наверное, от них и прибилась.

— Разве у мельника была дочь? — усомнилась Альда.

— Была, была. Уж он ее прятал, от зла, что ли, мирского надеялся уберечь? Однако что же с ней делать? Вязать — ив город?

— Не надо вязать… — вдруг сказал сын Альды, Винифрид, рябоватый крепыш, державший молотильный цеп. — Чем она виновата?