Он не упрекал себя в непоследовательности, чувствуя, что жажда мести испарилась. И причина была в том, что он больше не испытывал к Брокману ненависти, а лишь глубокое чувство жалости и презрения одновременно. Он понимал, что это неуместно по отношению к типам, подобным Брокману. Но таково было воздействие покаянного рассказа Брокмана о той страшной жизни, которая выпала на его долю. Может быть, по разумению иного, это выглядело противоестественно, но Михаил относился к нему после его исповеди даже с сочувствием, и не как к человеку, а как к зверю — собаке или кошке. Ведь если хозяин приучил своего пса со щенячьего возраста кидаться на всякого, кто переступает порог дома, и если пес кого-нибудь в конце концов серьезно покусает, разве винить надо пса? Разве можно зверя привлекать к человеческому суду?

Мир, в котором вырос Брокман, сделал его таким, каков он есть. В этом мире каждый добывает себе пропитание тем способом, какой ему доступен. Брокман добывал убийством, и это так же в порядке вещей, как биржевые операции или священное право частной собственности. В сущности, Брокман не грешил даже против своей совести, если, конечно, она у него была, ибо действовал по законам общества, в котором имел счастье жить.

Да, по разумению иного, резкая перемена в отношении Михаила к убийце отца могла показаться неожиданной. Но Михаил и сам мог бы пройти по тем же кругам, которые завертели Брокмана, он достаточно долго и близко наблюдал среду, в которой формируются человекоподобные создания, похожие на Брокмана, он на себе ощутил ее растлевающую силу, и потому ему было доступно милосердие к тем, кто по слабости ли характера или по фатальному стечению обстоятельств дал себя сделать слепым орудием злой воли. В сущности, Брокман лишь возвращал миру то, что получил от него. Сказано же: и воздается тебе… Библейские истины как палки — всегда о двух концах… Ханжи-моралисты, мнящие себя выразителями и хранителями духа свободнейшего, христианнейшего, благолепнейшего на земле общества, восстанут против такой трактовки, но Михаил хорошо знал настоящую цену проповедям апостолов, которые оплачиваются по той же графе, где числятся расходы на рекламу. Он знал, что прав…

Михаил, стоя у окна, увидел возвращающегося Брокмана. Он чуть прихрамывал. Через минуту в дверь постучали, Брокман вошел, сказал, присаживаясь:

— Рано выполз, нога болит.

— Иди-ка ложись, с этим шутки плохи. Вылежи денька три, — посоветовал Михаил.

— Пожалуй… у тебя какие планы?

Михаил, прежде чем ответить, посмотрел в окно. Один из шпиков, худощавый, был тут как тут.

— Надо бы в Берн съездить, отношения с банком выяснить.

— Бросаешь меня, значит? — уныло сказал Брокман.

— К вечеру вернусь. А ты, чтобы не скучать, позови доктора. Он, кажется, обожает коньяк. И в картишки перекинетесь.

— Спасибо за совет. Так и сделаю.

Проводив Брокмана в его номер, Михаил оделся и вышел из отеля. Шпик его видел, но следом не пошел…

Эта поездка в Берн послужила ему не только средством проверки. Он на всякий случай снял со счета в банке остаток своего вклада и таким образом порвал, выряжаясь красиво, последние узы, связывавшие его со Швейцарией.

Переночевав в отеле на Цейхгаузгассе, Михаил следующим утром вернулся в Гштаад.

Возле их отеля дежурил мордастый тип в сером кожаном полупальто.

У портье, который вручил ему ключ, Михаил спросил:

— Двадцатый у себя?

Портье поглядел на соты полки, где хранились ключи.

— Да, у себя.

Михаил поднялся на второй этаж, стукнул в дверь Брокмана для приличия и, как делал всегда, тут же толкнул ее, но дверь была заперта.

— Кто? — услышал он раздраженный голос Брокмана и подумал: «Наверно, с девчонкой».

— Это я. Извини.

Ключ в двери повернулся, щелкнул язычок замка.

— Входи.

Михаил отказывался верить факту: Брокман, будучи один, средь бела дня сидел в запертом номере!

— Что так долго? Где был? — спросил Брокман таким тоном, словно Михаил обязан был отчитываться в каждом своем шаге.

— Дела задержали. Ты что взаперти сидишь? — Михаил старался скрыть, что прекрасно видит необычное выражение лица Брокмана, нервозность, сквозящую в его взгляде и жестах.

Брокман подошел на цыпочках (!) к окну, но стал не прямо против него, а сбоку, у тяжело свисавшей, собранной в крупную складку плотной шторы. Затем, посмотрев в щель между шторой и обрезом оконного проема, поманил Михаила пальцем.

— Иди сюда.

Михаил подошел, стал рядом.

— Смотри, — сказал Брокман, уступая ему позицию.

На противоположном тротуаре прогуливался мордастый.

— Ничего особенного не вижу, — сказал Михаил. — Что ты хочешь мне показать?

— Этого, в коже, видишь? — спросил Брокман.

— Ну и что же?

— Ты раньше ничего не замечал?

— Как-то в голову не приходило…

Брокман сел на кровать.

— Этот парень со вчерашнего дня здесь маячит.

Михаил тоже отошел от окна, закурил сигарету.

— А тебе-то что?

— Неспроста он маячит, — зло сказал Брокман.

— Считаешь, тобой интересуется?

— Все может быть…

— Тогда выйди сейчас же и выясни отношения.

— Черта с два! Если это ко мне, с ними не сговоришься. — Брокман посмотрел на часы.

— У тебя есть оружие? — спросил Михаил.

— Есть, но что от него толку? Я-то знаю, как это делается.

Не было смысла разубеждать и успокаивать Брокмана.

В голове у Михаила зрела одна идея.

— Вот что, — сказал Брокман обычным своим тоном. — Я говорил с хозяином отеля, он обещал посодействовать. Тут недалеко, километров десять или пятнадцать, есть небольшой аэродром. Оттуда можно улететь в Женеву или Цюрих. Если он договорится, поможешь мне?

Михаил глядел в стену и молчал. Брокман говорил правильно: из окна поезда Михаил видел недалеко о г Гштаада посадочную площадку и на ней спортивный самолет.

— Посмотрим, — рассеянно отвечал Михаил.

— Значит, боишься? — Брокман покачал головой. — Правильно делаешь.

Михаил молчал.

— Надо было мне панцирем обзавестись, да все думал — не понадобится, — сказал Брокман.

— Да, с панцирем спокойнее, — согласился Михаил.

— Пистолет и панцирь — надежные друзья. Самые верные. — В голосе Брокмана звучала горечь. — Вернее всех живых друзей.

«Поздно же ты спохватился», — подумал Михаил, но сказал совсем иное:

— Стальная каска и бронированный автомобиль — тоже надежные друзья. А также коньяк… Не выпить ли нам?

— Нет, не хочу.

Михаил встал.

— Пойду в бар.

Он вышел. Шагая по толстому пружинящему ковру, услышал щелчок замка — Брокман запер за ним дверь. Но сначала он пошел не в бар. Он отправился к хозяину отеля, в его рабочий кабинет. Дождавшись, когда тот отпустил какого-то своего служащего, Михаил спросил, не может ли он получить в свое распоряжение автомобиль, чтобы уехать на нем в Берн. Хозяин подумал и сказал, что это можно устроить — он даст свою машину. Тогда Михаил попросил разрешения оставить машину в Берне — где ее найти, будут знать в отеле на Цейхгаузгассе. Он, разумеется, готов заплатить сколько потребуется. Хозяин поглядел в потолок, помолчал и назвал сумму. Михаил выложил деньги.

— Очень прошу, — сказал он, — пусть машина через четверть часа стоит во дворе.

— Хорошо. А в Берн за нею я пошлю Жоржа.

Михаилу было все равно, кого пошлют в Берн. Он распрощался с хозяином.

Спустившись в бар, Михаил увидел у стойки худощавого шпика — он расплачивался за сигареты — и отметил про себя: значит, тут организована прочная блокада. Судя по всему, Брокману ее не прорвать.

Он выпил рюмку дорогого коньяку. Бармен относился к Михаилу с большим почтением, ибо клиент, пьющий такой коньяк, достоин всяческого почтения. Михаил не смотрел на шпика, но чувствовал на себе его взгляд. По идее, которая уже окончательно созрела у Михаила, ему надо было вступить в контакт со шпиками, но чутье подсказывало не торопить событий. Они могли сами проявить инициативу, это было бы лучше…