– К этим грязным собакам, которые убили моего сына? Ни за что!

Битый час втолковывал бедняга мамаше Сога, что никакими важными делами он не ведает, что все такого рода вопросы решают оккупационные власти.

– И мне туда, к ним? Да я и языка-то этих варваров не знаю, как мне с ними объясняться?

Служащий доложил начальству. Еще час колебаний и размышлений, и мамаша Сога в сопровождении другого вялого и утомленного клерка направилась к американцам. Там она снова изложила свои пожелания. Сопровождающий, путаясь в непривычных дебрях английского, переводил слова мамаши Cora.

Их выслушал здоровенный конопатый верзила с пухлыми щеками. Казалось, он весь день без перерыва слушал радио. Так как радиоприемника в его комнате не было, у мамаши Сога сложилось о нем неблагоприятное впечатление. Как и ее сопровождающий, американец не лучился энтузиазмом.

– Скажи ему, что я хочу подать запрос, – начала мамаша Сога. – Если хочет, я ему принесу хороших пирожных. Лавка моя снова открыта, торговля идет неплохо.

Японец, запинаясь, переводил, американец спокойно слушал. Не проходило дня, чтобы ему чего-нибудь не предлагали. Сочных персиков, жареных цыплят, молоденьких цыпочек, розовощеких, как персик… А теперь пирожные. В родном Массачусетсе коррупция не выпирала таким бесстыдным манером, а здесь, у этих карликов с их лицемерными улыбками, это почти национальная религия. Пирожные!

Здоровенный конопатый скрипел пером в своем блокноте, мамаша Сога объясняла, переводчик пытался за ней успеть. Ее сына надо реабилитировать, настаивала вдова. Он ни в чем не виноват, он крупный ученый, умнейший человек. Все остальное – клевета.

– У него были враги, много врагов. У Сога всегда были враги, сотни лет Мой сын рассказывал, как их сожгли еще при дворе императрицы. Он многое знал, мой сын. Ему завидовали, сплетни распускали. И оклеветали.

Мамаша Сога тарахтела, как старый отбойный молоток, переводчик пыхтел и путался, конопатый силился поспеть за переводчиком и разгадать его мудреные речевые конструкции, одновременно скучал и веселился. Суть просьбы мамаши Сога постепенно прояснялась. Сына оклеветали. Сплошь клевета да слухи. Какие слухи?

– Да разные. А все дело в том, что сын был против войны. Он ведь умнее был, чем все остальные, чем эти военные. Они его боялись, боялись, что он других настроит. Вот и навесили ему эту историю страшную. Но я-то его лучше знаю. Это началось еще, когда он осудил нападение на Китай.

Противник войны, подчеркнул конопатый, осуждал войну с Китаем. Гм, возможно, в этом что-то есть. Достаточно, чтобы восстановить недостающее. Может, интересная фигура, можно использовать?… Чуть ли не герой сопротивления… Американец поблагодарил ее за сообщение, пообещал разобраться в ближайшее время.

– Мой сын – большой человек! – ораторствовала мамаша Сога, мягко вытесняемая конопатым американцем из комнаты. – Ученый, строитель, сердце золотое, весь в отца. А остальное всё враки, не верьте…

Мамаша Сога вернулась домой, уверенная в своей победе, но американцы очень быстро раскопали кучу компромата. Принадлежность к секретной службе, поджигательская статья с подстрекательством к убийству премьер-министра Инукаи, дружба с генералами Исивара и Итагаки, палачами Маньчжурии, военными преступниками категории А. Милитарист, противник демократии… Какая уж тут реабилитация! Просьбу мамаши Сога решительно отклонили.

Оккупационные власти сдали дела местным, и мамаша Сога, которой уже перевалило за девяносто, обратилась к властям вновь обретшей независимость Японии. Воспетая в легендах неспешность местной администрации привела вопрос к естественному разрешению. Однажды настойчивая просительница заснула и более не проснулась. Прекрасным зимним утром не проснулась она. Солнце сияло над свежевыпавшими сугробами, соседские детишки смеялись и лепили снежного Будду. Проведав о ее кончине, чиновник министерства внутренних дел обратился к своему начальству с запросом, следует ли продолжать работу над ее просьбой. Едва заметным шевелением бровей начальство велело похоронить досье Сога.

Раскинувшаяся между морем и горами Хиросима – один из наиболее живописных городов страны. Жители города приветливы, воды, омывающие берега, столь же богаты и обильны, как и окрестные поля. Молено найти в этом городе и менее приветливые уголки. Например, чтобы наделено запереть какого-нибудь злоумышленника.

Добраться сюда не всегда легко. Для Хитоси путь этот оказался не проще, чем в свое время до Европы. Сначала он оказался в ночном поезде. Наручники, солдаты по бокам, направление – запад. Но бомбы разрушили путь, и солдаты, остерегаясь проявлять какую-либо инициативу, доложили начальству и стали ждать решения. Решение это заставило их прибегнуть к самодеятельности: доставить заключенного на место назначения любыми доступными средствами, удалить этот кусок дерьма от столицы.

Прибывая в очередной город, городок или иной населенный пункт, солдаты совали под нос местному начальству свое предписание, требуя комнату на ночь и машину на следующий день. Выполнялись эти требования без особой охоты, встречались всегда ворчанием, что, мол, и так эта война уже много стоила… Но наручники на руках подконвойного убеждали еще лучше, чем винтовки в руках конвоиров.

– Что он вытворил? – спрашивал иной из местных чиновников.

– Кто знает, нам не сказали. Велено доставить в санаторий.

– В санаторий? Больной, что ли?

– Точно. Головой страдает. Псих полный. Да еще и опасный.

– Ух ты…

– Очень опасный. Наручники велено не снимать ни на миг, ни даже в сортир.

– Даже в сортир! Да-а, опасный, должно быть, тип.

Любопытный сообщал об опасном психе своим согражданам, не забывая такой сочной детали, как наручники в сортире. И кто-нибудь непременно появлялся, чтобы пожертвовать страдальцу-психу горстку риса или овощей, а иной раз даже и чего-нибудь сладенького.

Недели через две-три они добрались наконец до места назначения. Солдаты оформляли документы в кабинете директора, а Хитоси впихнула в тесную каморку молодая санитарка, миловидность которой надежно укрылась от глаз под броней агрессивной усталости.

– Два приема пищи, утром и вечером, – сообщила она, перед тем как повернуть ключ в замке. – И никаких жалоб. По теперешним временам и за это надо спасибо сказать.

Камера грязная, горшок в двух шагах от кровати. Но «по теперешним временам и за это надо спасибо сказать». Кроме того – окно! Маленькое, закрытое мощной наружной решеткой, но настоящее окно, за которым – город, вид на кусочек внешнего мира.

– Странно, – проронил Хитоси.

– Что странно?

– Дома…

– Дома? У нас дома что надо. Из западного кирпича выстроены. Как в центре города. Жилые дома здесь из дерева. Чем не столица?

– Нет, в столице ничего не осталось, все разрушено. Да и по всей стране то же самое. Меня долго везли. Иокогама, Сидзуока, Нагоя, Осака, Кобе… Везде все разрушено, выгорело. Когда к городу подъезжаешь, первое, что видишь, – столб дыма. А въехал – плачут дети, мрачные взрослые… Что у вас здесь случилось, почему город цел?

– Говорят, американцы забыли про нас. Ни одной бомбы с начала войны. Куре вон совсем рядом, так что с ними сделали! А у нас – тишь да гладь.

– Вас это не беспокоит?

– А чего волноваться? Наверное, американцы боятся наших зениток. У нас мощная противовоздушная оборона.

– Я не местный, но знаю, что в Хиросиме авиабаза, две верфи, четыре сталелитейных завода, арсенал и гарнизон, генеральный штаб Тихоокеанского флота… Вторая по значению военная база страны, и вы полагаете, что американцам до нее дела нет?

– Вот именно. Поэтому у нас такая мощная противовоздушная оборона. Пока стоит Хиросима, война не проиграна.

Последнюю фразу она швырнула как лозунг. Хитоси решил не продолжать беседу. Он чувствовал приближение чего-то ужасного, неизвестно чего. Но убеждать в этом санитарку, врачей… Жители города твердо верят в свою безопасность. Что ж, тем лучше. Во что им еще верить?