– Полно вам, падре Натарио, полно уж! – сказал аббат. – Есть и настоящая бедность. В здешних местах целые семьи – муж и жена и пятеро детей – спят на полу, как свиньи, и кормятся одними лишь овощами, огородной зеленью…

– А чем ты хочешь, чтобы они кормились? – воскликнул каноник Диас, облизывая пальцы после того, как обглодал крылышко. – Что же им прикажешь есть? Жареных павлинов? По одежке протягивай ножки!

Добряк аббат натянул на живот салфетку, устроился поудобней и ласково сказал:

– Бедность угодна господу Богу.

– Ох, милые мои! – заскулил Либаниньо. – Если бы на свете жили одни бедняки, так и было бы на земле царствие Божие!

Падре Амаро веско возразил:

– Но небу нужны и Богатые, иначе кто будет жертвовать на Богоугодные дела, воздвигать храмы…

– Собственность должна находиться в руках церкви, – перебил Натарио не терпящим возражений тоном.

Каноник Диас громко рыгнул и поддержал его:

– Для вящей славы религии и укрепления веры.

– Главная причина нищеты, – поучал Натарио, – безнравственность.

– Да, это правда, что и говорить! – горячо подхватил аббат. – В моем приходе двенадцать незамужних девушек беременны! И заметьте, господа: когда я вызываю их к себе и начинаю стыдить, они фыркают мне прямо в лицо!

– В наших местах не хватало рабочих для сбора маслин, – поддержал его падре Брито, – и к нам прибыли сезонники наниматься на работу. Так если бы вы только видели! Какой разврат! – И он принялся рассказывать про этих бродячих поденщиков, мужчин и женщин, которые странствуют по дорогам и предлагают наняться на работу то в одном, то в другом хозяйстве, спят вповалку, умирают, как собаки. – Они никакого языка, кроме палки, не понимают!

– Ох! – охал Либаниньо, хватаясь за голову. – Ох! Сколько на свете греха! Волосы дыбом встают!

– Но хуже всего ведут себя в приходе Санта-Катарина! Даже замужние женщины потеряли всякий стыд.

– Хуже свиней, – подтвердил падре Натарио, расстегивая пряжку на жилете.

Падре Брито рассказал историю, случившуюся у него в приходе Амор: девушки шестнадцати – восемнадцати лет завели моду собираться на сеновале у Силверио и проводить там ночь с целой шайкой здоровенных парней!

Тогда падре Натарио, у которого глаза уже блестели ярче обыкновенного, а язык развязался, откинулся в кресле и громко сказал:

– Не знаю, что делается в твоем приходе, Брито, но если что и было, так им есть с кого брать пример… Мне говорили, у тебя у самого с супружницей старосты…

– Враки! – рявкнул Брито, побагровев.

– О, Брито, Брито! – заговорили вокруг, добродушно унимая его.

– Враки! – рычал он.

– Между нами говоря, друзья, – сказал каноник Диас, с бедовым огоньком в глазах и понизив голос, – надо признать, старостиха – бабенка хоть куда!

– Враки! – еще раз заорал Брито и, захлебываясь, продолжал: – Я знаю, кто распустил сплетню: владелец Кумеады! Все потому, что староста голосовал за другого кандидата! Но погоди… Я не я, если не переломаю ему кости! – Он размахивал кулаками, глаза его налились кровью. – Все кости переломаю!

– Да брось, чего ты расходился. Подумаешь! – унимал его Натарио.

– Кости переломаю! Зубов не соберет!

– Ох, успокойся, милый. Как есть лев! – нежно сюсюкал Либаниньо. – Не греши, золотой мой!

Поскольку речь зашла о Кумеаде, влиятельном человеке из оппозиции, в чьих руках было по меньшей мере двести голосов, священники заговорили о прошлых выборах и стали рассказывать друг другу всякие памятные случаи. Все они, за исключением падре Амаро, владели секретами предвыборной кухни и умели, как выразился Натарио, «испечь депутата, какого надо». Посыпались анекдоты; каждый спешил похвастать своими подвигами.

Падре Натарио во время последних выборов завербовал восемьдесят голосов!

– Вот это да! – ахнули все.

– И знаете как? Посредством чуда!

– Чуда?

– Да! Представьте себе!

Натарио сговорился с одним миссионером, и накануне выборов в приход пришли письма с неба, за подписью девы Марии, которая просила прихожан, стращая их адом и суля вечное спасение, чтобы они голосовали за кандидата правящей партии. Славно, а?

– Чистая работа! – восторгались священники.

Никто не удивился, кроме Амаро.

– Дети мои! – простодушно сказал аббат. – Вот бы мне догадаться. А я-то ходил по домам, обивал пороги! – И он прибавил с ласковой улыбкой: – Только одно и спасает: жертвуешь своим жалованьем…

– А также исповедь, – сказал падре Натарио, – исповедь много дает, тут можно действовать через женщин. Это дело верное.

Падре Амаро, до сих пор молчавший, сказал без улыбки:

– Но ведь исповедь – одно из важнейших таинств; использовать его для выборов…

Падре Натарио, у которого уже выступили красные пятна на щеках, брякнул, забыв свою обычную сдержанность:

– Неужто сеньор падре Амаро принимает исповедь всерьез?

Все замерли от удивления.

– Принимаю ли я исповедь всерьез? – переспросил падре Амаро, отшатнувшись и широко раскрыв глаза.

– Ну, ну! – зашумели священники. – Что ты, Натарио? Что ты, брат?

Падре Натарио, разгоряченный от выпитого, спешил объясниться, смягчить свои слова:

– Да послушайте, господа! Я вовсе не говорю, что исповедь – чепуха. Я не масон! Я только хотел сказать, что это средство, помогающее убеждать, помогающее узнавать, что происходит вокруг тебя, и тогда легче направлять вверенное тебе стадо в нужную сторону… С точки зрения церкви, исповедь – это оружие. Вот что такое исповедь: оружие!

– Оружие! – изумились сотрапезники.

Аббат укоризненно покачал головой:

– Эх, Натарио! Зарапортовался ты, брат! Это уж и не знаю что!

Либаниньо крестился, твердя: «Экий страх, экий страх, поджилки трясутся!»

Натарио раздражался все больше.

– Вы хотите меня уверить, что любой из нас, только в силу своего сана, в силу того, что епископ трижды возложил на него руки и сказал accipe,[73] уже воплощает в себе Бога и сам становится Богом, чтобы отпускать грехи?!

– Конечно! – закричали все. – Конечно!

Каноник Диас процитировал, помахивая вилкой с насаженной на нее фасолью:

– «Quorum remiseris peccata, remittuntur eis».[74] Такова формула. Формула – это все, душа моя…

– Исповедь заключает в себе самую суть священства, – заговорил Амаро, строго глядя в глаза Натарио и пытаясь вразумить его, как забывчивого школяра, – перечитайте святого Игнатия! Перечитайте святого Фому!

– Так его! – закричал Либаниньо, подпрыгивая на стуле. – Так его, милейший падре Амаро! Стукните по башке этого нечестивца!

– Эх, господа! – вскричал Натарио, раздраженный до крайности тем, что ему противоречат. – Ответьте мне на один вопрос (он рывком повернулся к Амаро): вот вы, например, только что позавтракали, съели ломтик поджаренного хлеба, пили кофе, выкурили сигаретку, потом пошли в исповедальню; вы озабочены своими домашними делами, думаете о том, что денег не хватает; у вас болит голова или бурчит в животе – и что же: вы воображаете, что вы Бог и можете отпускать грехи?

Этот довод поставил всех в тупик.

Каноник Диас, положив вилку, воздел руки к небу и с шутовской торжественностью возопил:

– Hereticus est! Он еретик!

– Hereticus est! Вот и я говорю, – буркнул падре Амаро.

Но в этот миг Жертруда внесла блюдо с рисовой запеканкой.

– Не будем спорить об этих высоких материях, – предложил миролюбец-аббат, – займемся лучше запеканочкой. Жертруда, подай-ка нам ту бутылку портвейна!

Натарио, перегнувшись через стол, все еще метал в Амаро копья своих аргументов:

– Отпускать грехи – значит проявлять силу благодати. Благодать есть атрибут Бога; ни у одного автора вы не найдете ни слова о том, что благодать может передаваться какому-либо лицу. Следовательно…

– Я могу выдвинуть сразу два возражения… – кричал Амаро, подняв палец, как подобает в Богословской полемике.