— Читал. Как это ни печально, но своей жизнью Грачев доказал абсурдность применения так называемого ребионита. Это большая трагедия, и наша общая вина, что мы не смогли вовремя остановить его. Надо было запретить любую деятельность в этом направлении, изъять документацию, отправить, в конце концов, Матвея Степановича на психическую экспертизу. Да, это жестоко так говорить о мертвом, но он был явно не…
Профессор, видимо, не мог подыскать более деликатного слова, и Оленев снова перебил его.
— В дневнике все ясно и логично доказано. Пусть этот спор решают не хирурги, а узкие специалисты. Грачев жив, и я лично беру на себя всю ответственность и не позволю относиться к нему как к умершему. Если вы будете настаивать на своем, то именно вы окажетесь преступником.
Подобные резкости в разговорах с профессорами мог позволить себе только Чумаков, к этому давно привыкли, но чтобы Оленев, рядовой врач второй категории, полусонный тихоня, всегда обходящий острые вопросы стороной, вступил в спор… В ординаторской замолчали. Из открытого окна донеслось пение малиновки, поселившейся в больничном парке.
— М-да, — поморщился вышестоящий. — Субординация у вас на высоте.
Мария Николаевна хотела что-то сказать, но в это время дверь в ординаторскую открылась, и вошла жена Грачева.
— Извините, — сказала она, — но здесь, кажется, решается судьба моего мужа? Почему вы не спросите моего мнения? По закону и по совести мое слово должно быть решающим.
— Отчего же, — смутившись, сказал профессор, — конечно, вы правы. Ваше право подать в суд на виновников, ваше право простить их. Но мы должны вынести свои решения, чтобы впредь подобного не повторялось.
— Да, конечно… Я в курсе всех работ моего мужа и считаю, что это вы довели его до отчаянного поступка. И если мой муж умрет, то я подам в суд не на этого доктора, — она кивнула на Оленева, — а на тех, кто тормозил работу мужа. Он просил вас о создании условий, вы же отвернулись от него. Он был уверен в своей правоте, иначе бы не решился на такой шаг. Он жив, и говорить о нем как о мертвом я не позволю.
В ординаторской снова замолчали. Тишина была тяжелой, давящей, люди отворачивали взгляды, профессор помрачнел, лицо его покрылось красными пятнами.
— Я не понимаю, — сказал вышестоящий, — на чем основано ваше убеждение, и не только ваше, но и этого молодого человека? Насколько мне объяснили, Грачев уже…
— Это не входит в вашу компетенцию! — резко сказал Оленев. — Вы уже давно не врач, а просто администратор. Грачев сделал открытие, способное перевернуть все наши понятия о реанимации, но, чтобы доказать свою правоту, ему пришлось рисковать собственной жизнью. Да, он жив! И все наши обычные критерии смерти в данном случае лживы.
— Ну знаете… — протяжно выдохнул воздух вышестоящий. — Это ни в какие рамки не лезет. Вы что, пьяны? Все данные говорят о биологической смерти.
Профессор молча развернул на столе широкую ленту энцефалограммы. Длинные прямые линии без единого всплеска прочерчивали ее от начала до конца.
— Температура тела 32 и 5. Сердечная деятельность остановлена. Дыхания нет. Что еще вам нужно?
— Анализы, — твердо сказал Оленев. — Кислотно-щелочное равновесие, электролитный баланс, ну и все остальное. Я уверен, что они совпадут с расчетами Грачева. Это не биологическая смерть, а клиническая.
— Хорошо, мы посоветуемся. Выйдите и примите что-нибудь успокаивающее.
— Независимо от вашего решения, своего я не изменю.
Только за дверью он понял, что страшно устал. Не так давно он мог переносить практически любые перегрузки, не спать по нескольку суток, пробежать десять километров без одышки, выстоять в любом споре со смертью, а сейчас сердце колотилось о ребра, испарина покрыла лоб, не хватало воздуха. Веселов маячил рядом, перекидываясь шутками с медсестрами.
— Ну, как судилище? — весело спросил он, вытирая руки о мятый халат. — Сколько ведер вошло в клистир?
— Посиди с Грачевым, — сказал Оленев. — Не подпускай к нему никого, кроме лаборантов и жены. А я выйду во двор. Душно здесь.
— Никаких проблем! Дыши, я побуду цепным псом. Полаю, покусаю и в дом не пущу.
Середина июня накатывала на город долгими днями, желтой пыльцой одуванчиков и вот-вот готовыми проклюнуться зелеными яйцами тополиных сережек, чтобы наполнить воздух и землю душным и теплым пухом.
«Пора давать плоды, — думал он, сидя на скамье и вдыхая полной грудью воздух. — Пришла пора отдавать долги. Как я жил раньше? Растительная слепая жизнь, покорность обстоятельствам, бездумное восприятие мира таким, каков он есть, нежелание и неумение изменить что-либо… Что ж, искать так искать и драться до последнего».
Сначала он не обратил внимания, что кто-то сел рядом. Может, кто-нибудь из больных, бесцельно убивающих время от обеда до ужина, может — чей-нибудь родственник.
— Вас зовут Юрий Петрович? — услышал он женский голос и, вздрогнув, поднял голову. — Спасибо вам.
Это была жена Грачева. Юра не знал, что ответить, и просто молча кивнул головой.
— Они вынесли решение.
Юра сжал зубы, готовый ко всему.
— Решили пока ничего не предпринимать. Анализы забраны. Как я знаю, вы лучше всех осведомлены о работе моего мужа и верите в его правоту. А я верю вам. Отдохните, я все равно не уйду отсюда.
— Нет, — мотнул головой Юра, — никто, кроме меня, не справится. О ребионите я знаю больше, чем кто-либо другой, даже ваш муж.
— Он никогда не говорил о вас. Впрочем, у него такой характер… — она замолчала, словно извиняясь за мужа.
— Это неважно. Во всем случившемся виноват я. Это я подсунул ему древний рецепт. Если бы знал, чем это может кончиться…
— Я вас не виню. Матвей не мог поступить иначе.
На больничное крыльцо, обрамленное старомодной балюстрадой, вышла Мария Николаевна. Щурясь на солнце, она отыскала взглядом Оленева, молча кивнула и так осталась стоять, словно не решалась ни подозвать Юру, ни подойти самой.
— Извините, — сказал Юра и сам пошел навстречу.
— Юра, — просто сказала Мария Николаевна, — сейчас не время для ссор и диспутов. Я не верю в чудеса, но это мое личное мнение. Так вот, я настояла на том, чтобы Грачева оставили в покое. Контроль и наблюдение возлагаю на тебя. Придется остаться на ночь. Я тоже остаюсь. Позвони домой, предупреди. Сейчас все разъедутся, поговорим после.
И Мария Николаевна, развернувшись на каблуках, как вышколенный солдат, четким шагом пошла к двери. Преданный солдат реанимации — странной науки об оживлении мертвецов.
Юра стянул халат, сложил его, взял под мышку и пошел за территорию больницы к ближайшему телефону-автомату. Его догнал Веселов.
— Изгнанник рая, — гордо сказал он. — С демонической силой меня вышибли из обители блаженных, повергли наземь, оттяпали крылья без наркоза и даже на пиво не дали. Во житуха, а?
— На, блаженненький, — в тон ему сказал Юра и протянул горсть мелочи. — Помолись за меня… Кто остался с Грачевым?
— Машка. Хоть и стерва, но своих в обиду не даст. Уважаю.
— Не ожидал от тебя. Сколько лет знаю, а такого… Ты же сам был противником ребионита. Забыл?
— Протри очки, везунчик. Мужик тем и отличается от амебы, что не болтает, а делает поступки и умеет признать свою неправоту.
— Никогда не видел болтливых амеб… Впрочем, ты прав.
К телефону подошел отец.
— Квартира, — сказал он, не дожидаясь вопроса.
— Папа?
— Это не Ватикан. Это квартира.
— Отец, это я, Юра. Ты не болен?
— Свинка-ангинка-минтая спинка, — хихикнул отец. — Заходила Лера, чума и холера.
— Она уехала в лагерь? Ты ее проводил?
— Муж ее проводил. Кандидат докторских наук или доктор по кандидатам в мастера. А вы кто такой?
— Юра я, твой сын. Сегодня я не приеду, остаюсь дежурить. Не беспокойся. И передай Марине, если она дома.
— Субмарине? Когда уставшая подлодка из глубины придет домой? А кто вы такой?
— Папа, — вздохнул Юра. — Береги себя, не выходи из дома. Я позвоню вечером.
