– За территорию воюет, – сказал отец. – Правильно, кот. Гони всех отсюда вон.

Вечером отец бросил в миску побольше та-раньки.

– Вкусная, – сказал кот.

Кот ходил за Сашкой по пятам, как собака, поэтому Толян и предложил сделать ему поводок и ошейник. Сашка выпросил у матери старый пояс от платья.

– Смотри не задуши.

– Я просторно сделал, – ответил Сашка.

– Пойдем на камни, – сказал Толян.

Сашка держал в руке поводок. Мурзик мелко трусил позади. Они шли рыбацкой тропкой между валунов. Река шуршала слева, лизала берег, колыхала тину. От старой баржи на воду падала длинная тень.

Навстречу, от Артиллерийских Камней – рядом стояла воинская часть – пробиралась тетка с бидоном. Тетка как тетка, ни молодая, ни старая.

– Ребята, вы не топить его ведете? «Дура какая», – подумал Сашка.

– Ага. Сейчас утопим.

– Мальчики, отпустите кота! – бросилась спасать Мурзика. Бидон заплясал в ее руке, и Сашка увидел, что в нем лежат абрикосы. Кот изогнулся в излучину, поднял хвост клюкой, зашипел.

– Пустите, мы просто гуляем.

– А-а-а… Я думала, вы того…

Сашка с Толяном сели на макушку склона, стали разглядывать крабы-краны, людей-муравьев, серебристую цепочку понтонов. Капитальный мост строили взамен старого, наплавного. Он должен был напрямую соединить правобережную Варваровку с городом, короче связать Николаев с одесской дорогой. Это было самое начало Бугс-кого лимана: километром выше по течению с Южным Бугом сливался Ингул, и они, соединясь, несли свои воды дальше в Черное море. Но часто казалось, что река повернула вспять: пресная вода смешивалась в устье с соленой, и та давала обратное, верхнее течение.

Толян ослабил петлю, стянул с кота ошейник. Мурзик улегся на теплый валун и стал смотреть, как над волнами кружат чайки. Зрачки его сузились до тминных зерен.

– Птица, – сказал кот.

На соседний валун села чайка. Из клюва свисала скользкая тушка мелкой рыбешки.

С берега было видно, как по Бугу туда-сюда мотает косяки оглушенного судака – мостостроители каждый день взрывали грунт под опоры. Пресным течением стаю сносило к Сухому Фонтану, соленым – обратно, к Артиллерийским Камням.

– Много рыбы, – сказал кот.

– Она плохая, – ответил Сашка.

– Что? – не понял Толян.

– Жалко судаков, все сдохли. Бычков, что ли, наловить…

Сашка знал, как отличить свежую рыбу от тухлой. Надо было посмотреть жабры: у свежей они бордового цвета, а у пропавшей – белесые, светло-розовые. И еще мутные глаза. Динамитная рыба вся была крупная, но ее никто не брал, даже если жабры красные. Все брезговали. И Сашка тоже брезговал.

На мелководье в шелковой слизи водорослей водились креветки. Снимешь трусы, проведешь по камню – вот тебе полная банка. Сашка с Толя-ном варили их на костре. Бугская вода была солоноватая, и получалось вкусно. На креветки хорошо клевало. Если оторвать им хвост и правильно насадить, ловился крупный бычок. Но удочки остались стоять в сарае, про них забыли.

– Ага, сгоняй, – сказал Толян. – Я здесь позагораю.

– Мурзик, пойдешь со мной? – поманил Сашка. – Нет? Я скоро.

В сарайчике он взял снасти, прихватил пустое ведро, достал из погреба банку с червями. Водяные черви приносили двойную добычу: рыбу, во-первых, а во-вторых, накапывая их на берегу, Сашка собрал коллекцию находок. В прибрежном песке попадались ложки – позеленевшие медные и алюминиевые солдатские, на них были выцарапаны имена. Немецкие пуговицы – стеклянные с офицерских морских кителей и алюминиевые с пехотинских мундиров. Россыпью – гильзы, пули, монеты. Один раз Сашка нашел разбитый бинокль, а Толян – редкий значок с надписью «КИМ» – Коммунистический интернационал молодежи. Потом это стал комсомол.

Улов оказался неплох – Сашка принес домой с полсотни бычков. Мать пожарила их на большой сковороде в рапсовом масле. С десяток перепало и Мурзику. Он мог бы и больше сожрать, да кто ж ему даст.

*

Из мойдодыра капала вода. Кот лежал на приступочке, на белом вафельном полотенце, которым мать натирала стаканы, смотрел на капель и медитировал.

В кухню зашел отец, выложил из авоськи на стол буханку, шмат сала, бордовые кегли баклажанов.

– Разлегся, сибарит. – Отец переложил папиросу в угол рта, двинулся к раковине. – Пшел вон.

Он схватил Мурзика под ребра, легко перебросил через порог на крыльцо.

– Мешал он тебе? – буркнул Сашка.

– Это же кот.

Отец скомкал полотенце, швырнул в таз с грязным бельем, вымыл руки. Сашка пожал плечами. Мурзик спал вместе с ним на раскладушке. Все знали, никто после этого Сашкой не брезговал. Чего это отец. «Это же кот»... Ну и что.

За месяц до ноябрьских праздников мать купила на рынке живого гуся. Перед праздниками все дорожало, и она позаботилась заблаговременно.

– В канун забьем, в горчице с яблоками запеку, – сказала она и заперла птицу в сарае.

Первый день кот вьюном вился вокруг.

– Нельзя, Мурзик, нельзя. Мамка на седьмое ноября купила.

Отец рассмеялся:

– Такой если клювом долбанет, убьет кота насмерть.

Гусь отказывался есть. Соседка посоветовала размочить в воде белый хлеб и пальцем пропихнуть ему в горло. Мать пропихнула. Раз, другой. Так и кормила его целый месяц, намучилась. Но отведать гусятины не довелось.

– Съели гуся-то? – спросила после праздника соседка.

– Остались мы, Зоя, без гуся. Выпотрошила, повесила на полчаса за окно, и тю-тю.

– Бывает, Валя. У меня Васька курицу из кастрюли вытаскивал, из кипящей воды. Два раза.

– Если бы кот. Человек. В милицию, что ли, сходить…

Мужик спер. Забрался в палисадник, срезал сетку с форточки. Я видела из кухни, как рука тянется, выскочила на крыльцо, но не успела. Удрал, гад. Я на всю улицу орала: брось гуся! Не бросил.

Из сеней на крыльцо вышел Мурзик, потянулся, зевнул, показал острые зубы.

– Это прораб, – почувствовал Сашка слова. – Вор прораб.

– Мам! – крикнул он. – Я видел того мужика! Я вспомнил, это батин прораб!

– Вот сволочь, – мать всплеснула руками. – Последнее дело у своих воровать.

В милицию она не пошла.

К весне капитальный мост дотянулся до Вар-варовки, а мостостроителям дали квартиры. Новый дом находился в другой части города, у зоопарка. Высокая кирпичная башня с балконами. Отец две недели ходил в новостройку, мастерил антресоль, клеил обои, вешал карнизы и люстры, покрывал лаком паркет. Несколько раз ему помогал Сашка – переехать требовалось до майских, и они спешили.

В последний день апреля во двор барака въехал «ЗИЛ» с открытым кузовом. Погрузились быстро, пожитков в семье было немного: два шкафа, стулья, обеденный и письменный столы, Сашки-на раскладушка, родительская койка с железной сеткой, ковер, тюк с одеждой, короб с посудой, швейная машинка, велосипед. Корыто бросили в сарае – теперь оно не нужно, в новой квартире есть ванна. Медные ложки и солдатские пуговицы тоже не ехали в новую жизнь. Они были хлам. Мать их выбросила.

Отец стоял во дворе, курил, прощался с соседями. Матери не было: встречала на новой квартире.

– А Мурзик где? Киса, киса…

Во мраке подвального оконца вспыхнули два желтых глаза. Сашка присел на корточки и увидел, как зрачки сузились до тминных зерен.

– Не поедет, – сказал Сашка отцу. – Он остается. Он так решил.

– Да ну, – сказал отец, направился к оконцу. Зерна исчезли. Отец вернулся к машине.

– Похоже, так и есть… Умный кот. Жалко оставлять…

Сашка молчал.

– Ты в кузове поедешь, в кабине места нет, – сказал отец, подсаживаясь к водителю.

Сашка забрался на заднее колесо, перемахнул через борт, лег ничком на родительскую кровать, и «ЗИЛ» тронулся.

Коты никогда не оправдываются.

Улья Нова

День медика

Было воскресенье, девятнадцатое июня. День медика, почитаемый бабушкой как большой праздник, с которым, с натяжкой, могли соперничать лишь Новый год и Яблочный Спас.

Проснувшись по-дачному, около полудня, мы, не торопясь, набросили изумрудно-зеленую клеенку на большой старый стол под яблонями. Ко времени нашего праздничного завтрака у соседей, в новом кирпичном особняке, уже выстукивали молотками таджики. Их усердный труд еще сильнее обострял ощущения воскресного дня. Под этот назойливый стук было приятно выносить и лениво расставлять на клеенке пузатую сахарницу с отколотой ручкой, коричневую керамическую вазочку с конфетами, соломенную корзинку с овсяным печеньем, вафельный торт, тарелку с расплывчатой синей надписью «Общепит», посреди которой холодил взгляд слиток сливочного масла. А за ними – жестянку с красной икрой и большущее блюдо с золотой каемкой, из послевоенного сервиза, устланное сыром и сервелатом.