– ...И что же? Затаись же, заглохни! За тобою кошка целая гонится, а не хрен собачий! И что он делает, люди добрые… Забегает за угол и немедленно закуривает! Ведро пластиковое прожег. Спрятался, называется.

Отвернувшись спиной, хомяк с деланным спокойствием перебирал личные вещи и ценные бумаги. Вся его спина сообщала миру о том, насколько мир этот к нему несправедлив и как ему за это отольются однажды мышкины слезки.

– Это было нечестно, – произнес он довольно резким тоном. – Я имею полное право на перекур.

– Ты понимаешь, чем тебе грозит твое курево? У тебя полная банка бумажек. У тебя небось и какашки-то горючие, ты ж эту бумагу жуешь все время! От тебя и костей не останется.

– А я буду у поилки курить! – не унимался хомяк и нагло сплевывал себе под ноги, цыкая зубом.

– Здрасте, приехали… – удивилась Мира. – Да у тебя в банке отродясь поилок никаких не было, откуда эти буржуазные бредни? Поилка. Надо же!

– Все верно, – подтвердил хомяк, на всякий случай внимательно оглядевшись, – вот именно! Вы уморить меня хотите. У меня обезвоживание, и на ваших аграрных подачках я долго не протяну.

– Ах, не протянешь! – совсем уж рассердилась Мира. – Вот сейчас выверну тебе твои мешки из-за щек и посмотрим, чем ты там пробавляешься!

– Да идите вы все к кошкиной матери! – принялся откровенно хамить хомяк. – Что я вам тут, клоуном нанялся? Устроили шоу за стеклом. Уйду в дуршлаг жить – пожалеете!

И принялся зачесывать челку из-за ушей на лоб.

– Можно и в дуршлаг, – смягчилась Мира, – только я тебе там картонку постелю. А то проваливаться будешь. Хвостик-рисинка.

«И мыть тебя, дурака, удобно будет», – подумала тут же про себя. Подхватила банку и отнесла обратно на подоконник.

Дождавшись, когда останется в кухне один, хомяк запустил холеную розовую ручку под газетный ковер и извлек крошечный кремень. Сказал: «Курну, и на боковую», и удовлетворенно выкатил раскисший хабарик из-за щеки.

Дурные наклонности

У хомяка в голове мгновенно помутилось и закипело. На секунду он потерял сознание, но, очнувшись, решил не вставать, а еще минутку полежать посреди кухонного стола брюшком вверх, распластав руки во все четыре стороны света. Хомяк чувствовал, как сквозь него проходят и скрещиваются параллель с меридианом, и осознавал, что именно он стал причиной их пересечения. Однако держать свою значимость внутри себя было не в его характере, и он, повернувшись на бочок и подперев ручкой голову, принялся оглядываться в поисках предмета, к которому не стыдно было бы приложить сверхъестественную длань. Заприметив в зыби окружающего сахарницу, похожую на китайский фонарик, хомяк встал и по синусоиде отправился к ней.

– Э-ге-гей, марамоец, погоня-ай! – распевал хомяк, веселя и подначивая себя.

Путь к сахарнице был долог. Иногда синусоида заносила хомяка на самый край стола, и снизу на него взглядывала мимикрирующая под песочного цвета кафель бездна. Тогда он с бесшабашной смелостью усаживался на краю пропасти и, по-американски положив ногу на ногу, то и дело заваливаясь вбок, принимался швырять вниз хлебные крошки.

– Это победа духа над материей! – пояснял хомяк свои экзерсисы насупившейся бездне. – Слыхала, дура?

В очередной попытке добрести до заветного красного фонарика, наполненного магическими кристаллами, хомяк задумался – кто дура? Взбудораженное болотце подсознания услужливо выдало хомяку слайды из детства. Вот его папаша качается на миниатюрных каруселях с куском моркови в руках. Слышен его залихватский смех и сразу затем – глухой звук падения тельца в опилки. Докатался. Вот мама прячет едва родившегося хомя-чонка в темном углу и присыпает ветошью. «Отец-то не ровен час закусить вздумает…» – приговаривает она. Вот жирные руки с ногтями-тарелками тянутся к хомячонку, закрывшему глаза в попытке усомниться в реальности происходящего, и гадкий голос приговаривает: «Вот этот, этот хоро-шенькый». А вот Мира. Смотрит, как всегда, через стекло, поэтому выглядит как белая тупая рыба… Хомяк стряхнул с себя пустопорожнюю фрейдов-щину, но так активно и с такой амплитудой, что немедленно шлепнулся.

Падение отрезвило его. Он понял, что за время блужданий не приблизился к сахарнице и на сантиметр. В коридоре слышались шаги и ненасытное мявканье. Хомяк по хозяйственному наитию сунул под мышку валяющийся рядом ватный клок и приготовился к телепортации в банку.

– Вот и малюточка! – засюсюкала Мира, поднимая хомяка в холодных ладошах. Хомяк привычно ощутил, как исчезает из-под ног надежная опора, и вдруг уткнулся носом в Мирин нос. В хомяке взыграл волокита. Не долго думая, он задорно укусил этот нос, но когда собрался было уж подбочениться и игриво зашевелить бровями, чтоб Мира окончательно признала в нем дамского угодника, вдруг понял, что оглушен Мириным визгом и уже летит куда-то в тартарары.

Утром хомяк в очередной раз пожалел, что ему в банке не полагается поилка. Яблочные огрызки ничегошеньки от жажды не спасали, спать было невозможно, кричать – нет сил. За стеклом возникла Мира с поцарапанным носом.

– Сволочь! – незаслуженно оскорбила она хомяка. – Сволочь! Мне теперь уколы будут делать. Сорок уколов в живот от бешенства, мерзавец. Шлемазл. Ты лишил меня лица!

Желание попросить у Миры воды умерло под пыльным матрацем байроновской гордыни. Хомяк сгорбил спинку и отвернулся, бросив через плечо:

– И правильно. Все равно твоей рожей можно было только соду гасить. – Затем уселся, приняв от этого грушевидную форму, посреди банки и уставился вверх. Вверху, искаженные баночным и оконным стеклами, молчаливо летали в белой вате неба черные кляксы птиц.

Мира сунула руку в банку и стала осторожно подбирать вокруг медитирующего хомяка испортившуюся еду. Среди еды попался клочок ваты, иметь которую в банке хомяку строго запрещалось. Мира узнала его, этот клочок: пропитанный спиртом, он служил ей для протирки объектива антикварного «Зенита», а после был в спешке брошен на столе. Мира поняла и сдержанно хихикнула. Затем помрачнела, представив, что было бы, если бы хомяку по пьяни вздумалось покурить, и он стал бы чиркать кремнем.

Хомяк еще около получаса предъявлял силу характера и не притрагивался к воде и крошке аспирина.

Новая история

– Здрасте! – звонко произнес детский голосок.

– Ну? – снисходительно хмыкнула Сима. Ребенок явно не туда попал.

– А вы кто? – спросил младенец.

– Кое-кто. Кто надо! – отрезала Сима.

– А я всиравно все про вас знаю! – заявил ребенок с характерной детской бесцеремонностью. – Меня мама в коробке везла, а я учуяла!

– Кш! – прикрикнула на ребенка Сима. – Какое мне ума дело, что за мама тебя везла? Аферист.

– Нет, – упрямо гнула свое собеседница. – Не аферист. То ваша коробка была!

– Ффф, – неприятно удивилась Сима. Хвост ее сам собой заходил из стороны в сторону.

– И там еще было написано. Я разузнала и звоню.

«Сумасшедшее какое-то», – подумала Сима. Действительно, что за странный звонок! В последнее время жить было довольно тоскливо. Кася, и так объявлявшаяся редко, перестала звонить вообще, а набрать номер сама Сима не могла: мама Светлана поменяла аппарат на кнопочный. Когти тускло клацали по неподвижному пластику и соскальзывали. Во всем чувствовалась усталость, даже в этих неподатливых кнопках. Но все же, что это за котенок?

– Как тебя? – спросила Сима.

– Соничка! – пискнула девочка на той стороне. – Я тут недавно живу. А раньше – тетя Кася.

Сима беззвучно ахнула, по тусклой шерсти прошла короткая волна дрожи.

– Поговорю дай! Где? – испуганно потребовала она.

– Никак. Тетекаси нету, мама сказала – су-льт… – сказала Сонечка грустно, хотя и сама не знала, что за сульт и чего тут грустить. – Я же вам про коробку, но там непонятно. Там и про тетю Касю, и про вас.

Сима часто задышала в трубку и попросила:

– Ты сюда звони, Сонечка. Понятно?

– Понятно! – радостно воскликнула Сонечка и нажала отбой. Всю ночь Сима проплакала, и никто не мог ее успокоить – ни мама с таблетками от весеннего кружения, ни старший мамин котенок с руганью и тумаками.