Когда-то я был Ханвульфом, странником. Не могу объяснить этот факт какими-либо таинственными причинами, да и не буду пытаться. Но в воспоминаниях моих не одна прошлая жизнь – многие. Любой нормальный человек порою вызывает в памяти образы детства, отрочества и юности. Моя память открывает мне образы, которые были Джеймсом Эллисоном в давно забытых веках. Не могу сказать, почему эти воспоминания принадлежат мне, как не могу объяснить мириады других феноменов природы, с коими ежедневно сталкиваюсь я и любой другой смертный. Но, лежа и ожидая смерти, а вместе с нею и освобождения от продолжительной болезни, я ясно и безошибочно вижу широкую панораму тянущихся за мною жизней. Я вижу людей, и каждый из них – я; я вижу зверей, и каждый из них – я.

Когда в этой жизни я стал человеком, моя память продолжала хранить смыслы всех моих прошлых жизней. Иногда Зверь затмевал во мне Человека, и тогда я ощущал, что между ними нет четкой границы. Сейчас, в веренице воспоминаний, я вижу тусклые сумерки, гигантские деревья первобытного леса, по мягкой земле которого никогда не ступала обутая в кожу нога. Я вижу там широкую косматую фигуру, что двигается неуклюже, но быстро, то прямо, то на четвереньках. Она роется под гнилыми бревнами в поисках гусениц и насекомых, подергивая своими маленькими ушами. Она поднимает голову и, задирая длинную верхнюю губу, скалит желтые зубы. Это – человекообразная обезьяна, и все же я узнаю ее родство с существом, теперь носящим имя Джеймс Эллисон. Родство? Нет, скорее, единство. Я – он, а он – я. Мое тело мягкое, белое, лишенное волос; его тело смуглое, крепкое и косматое. И тем не менее мы – одно, и в его слабом, неразвитом мозгу уже начинают шевелиться и трепетать мысли и мечты, незрелые, хаотические, мимолетные, но составляющие при этом основу всех возвышенных и величественных видений, впоследствии являвшихся людям на протяжении всех долгих веков.

Мое знание на этом не кончается. Оно заходит далеко, очень далеко, в незапамятные вереницы воспоминаний, куда я не осмеливаюсь углубляться; в пропасти, слишком темные и жуткие, чтобы в них мог погрузиться человеческий ум. Но даже здесь я осознаю свою личность, свою индивидуальность. Я утверждаю, что личность никогда не исчезает – ни в черной яме, из которой мы когда-то выползли, слепой, бурной и шумной, ни в той вечной нирване, в которой мы в один прекрасный день окажемся и которую я мельком заметил вдали, сияющую, как голубое сумеречное озеро среди бесчисленных звезд. Но довольно. Я расскажу вам о Ханвульфе. О, это было давным-давно! Не осмелюсь даже сказать когда. Зачем искать жалкие человеческие сравнения, чтобы описать неописуемо, непостижимо отдаленные времена? За эти века земля меняла очертания не один, а дюжину раз, и многие поколения людей исполнили все, предначертанное им судьбой. Я был Ханвульфом, сыном золотоволосого Эзира – того самого, что с ледяных равнин покрытого тьмой Асгарда рассылал по всему свету племена голубоглазых воинов в походы длиною в несколько веков, дабы они оставили свои следы в самых неожиданных местах. Во время одного из таких южных походов я и родился, потому я никогда не видел родных мест моего народа, где и ныне живет огромное количество северян в своих больших шатрах среди снегов.

Я вырос в этом долгом странствии, стал сильным, мускулистым мужчиной по образу и подобию Эзира, не знавшего никаких богов, кроме Аймира с заиндевелой бородой, чей топор залит кровью многих народов. Мои мускулы были похожи на переплетенные стальные канаты. Мои белокурые волосы словно львиная грива падали на могучие плечи, а на поясе у меня красовалась шкура леопарда. Моя левая рука так же умело владела тяжелым топором, как и правая.

Год за годом наше племя продвигалось на юг, иногда уклоняясь к востоку или западу, а иногда на многие месяцы оседая на плодородных равнинах, где в изобилии обитали травоядные. Но все-таки мы неуклонно держали путь на юг. Иногда он пролегал по широким безмолвным пространствам, кои никогда не слышали человеческого голоса; иногда нам преграждали путь какие-то странные племена, и, проходя их земли, мы видели обагренные кровью пепелища разрушенных селений. В этих странствиях, охотах и сражениях я стал настоящим мужчиной и научился любить Гудрун.

Что я могу сказать о Гудрун? О, проще описать цвет слепому от рождения! Могу сказать лишь, что ее кожа была белее молока, что ее волосы были живым золотом, а красота ее гибкого тела затмевала красоту греческих богинь. Но вам все равно не понять, какой огонь горел в Гудрун и каким она была чудом. Вам не с чем сравнивать: вы знаете женщин только по женщинам вашей эпохи, которые рядом с ней просто свечи рядом со светом полной луны. Такие женщины, как Гудрун, рождаются не каждое тысячелетие. Клеопатра, Таис, Елена Троянская были лишь бледной тенью ее красоты, хрупкой имитацией цветка, что расцветает полным цветом только один раз в жизни.

Ради Гудрун я отказался от моего племени и моего народа и ушел в пустыню изгнанником и парией, с руками, обагренными кровью. Она принадлежала к моей расе, но не к моему племени: бездомная девочка, которую мы нашли ребенком, блуждающим в темном лесу, отбившимся от какого-то родственного нам странствующего племени. Она выросла у нас, а созрев и превратившись в прекрасную молодую женщину, была отдана Хеймдулу Сильному, самому могучему охотнику племени.

Мечта о Гудрун породила безумие и вечно горящее пламя в моей душе, и из-за нее я убил Хеймдула, размозжив ему череп топором прежде, чем он отнес ее в свой широкий шатер. А затем последовало наше долгое бегство от мести племени. Она охотно пошла со мной, потому что любила меня любовью женщин племен Эзира, этим всепожирающим огнем, презирающим слабость. Да, это был дикий век; жизнь была жестока и кровожадна, а слабый умирал первым. Наши чувства не были нежны, наши страсти были то бурей, то волнами, то вспышками битв, то вызовом льва. Наша любовь была так же неистова, как наша ненависть.

Итак, я увел Гудрун из племени, а убийцы устремились по нашему следу. Они преследовали нас до бурной горной реки, падающей с высоты ревущим, пенящимся потоком, который не осмеливались переплывать даже люди Эзира. Но в сумасшествии нашей любви и неугомонности мы с Гудрун переправились через этот безумный поток и, побитые и израненные, но живые, добрались до дальнего берега.

Потом мы много дней шли гористыми лесами, населенными тиграми и леопардами, пока путь нам не преградили огромные горы, голубой стеной поднимающиеся к небу.

В этих горах на нас обрушились холодные ветры, голод и гигантские кондоры, которые налетали на нас сверху, шелестя огромными крыльями. В жестоких битвах, сопровождавших нас в пути, я расстрелял все стрелы и расколол копье с кремниевым наконечником, но в конце концов мы благополучно перешли через перевал и, спустившись по южному склону, наткнулись на грязные лачуги, ютившиеся между скалами. В них жили миролюбивые люди со смуглой кожей, говорящие на каком-то странном языке и соблюдающие странные обычаи. Нас они встретили мирно, пригласили в свою деревню, поставили перед нами мясо, ячменный хлеб и кислое молоко, а сами сели вокруг. Пока мы ели, в нашу честь женщина тихо била в круглый тамтам.

Мы пришли в их деревню в сумерках, и, пока мы пировали, наступила ночь. Со всех сторон возвышались массивные утесы и вершины, могучие и прекрасные на фоне звездного неба. Небольшое скопление грязных лачуг и крошечные костры терялись в безграничности ночи. Гудрун охватило чувство одиночества, и она крепко прижалась плечом к моей груди. Я никогда не знал страха; я всегда был спокоен и тверд, и мой топор был при мне каждый миг моего существования.

Маленькие смуглые мужчины и женщины сидели вокруг нас и пытались говорить с нами жестами. Их тонкие руки так и мелькали в свете огней. Они жили все время на одном месте, в относительной безопасности, и им не хватало силы и бескомпромиссной жестокости кочевого племени Эзира.