Он отыскал на кухне ложку, достал из холодильника бобы, поел. Потом вернулся с чашкой чая к кровати, присел на нее. Курить охота до смерти, ну и что, выбрось ты это из головы. Один хмырь ему как-то втолковывал, до чего это важно: отказывать себе во всяких вещах, и чем их больше, тем лучше – в молоке, сахаре и так далее, но особенно в куреве и в дури. Если удается обойтись без курева и дури, значит, можешь и вовсе их бросить, а там, глядишь, отмотаешь срок и выйдешь на волю миллионером. Так прямо и говорил. Идиот долбаный. В тюряге каких только долдонов не встретишь, и у каждого свой план выживания.

Хотя, в общем-то, правильно, способность обходиться без сигарет – это определенно долбаный плюс, особенно если тебе приходится бычки подбирать, ты же видел этих хмырей, ну, то есть как они это делают, одуреть можно, никогда же не знаешь, кто его выбросил, какой-нибудь задроченный сифилитик со струпьями на губах, друг, да кто угодно, тут с одним только СПИДом три тысячи тридцать, мать их, шесть мудаков, а ты высасываешь то, что они оставили, исусе-христе, при таких-то дурных наклонностях – да еще со слепотой, не забудь, – какие у тебя, на хер, останутся шансы. Может, и правда, бросить это дело. Уж сколько лет он сам себя губит. Да, так он и сделает. Покончит с куревом. Пусть видит, перед ней новый человек.

От этой мысли Сэмми пронимает смех. Хотя что ж: когда начинаешь новую жизнь, всякое возможно.

И ведь многое срабатывает. Другое дело, к добру или к худу. Но срабатывает, рано или поздно.

Да сколько же сейчас времени-то, мать-перемать!

У ди-джея глубокий такой, бархатный голос, как бы американский, на «Би-би-си-2» такие любят, и он травит под музыку всякие байки; сейчас вот про его таинственных соседей в Кенте или еще где, как те все рыли что-то и рыли в саду, а он с супружницей гадал, что это они там делают, мертвеца закапывают, или плавательный бассейн решили соорудить, или что, а после выяснилось – это они теннисный корт строили, у них двойняшки были, мальчик и девочка, так те совсем съехали на теннисе, вот они и решили сделать их классными профессионалами, чтобы детки, значит, прославили травянистую зеленую Англию, самое же время дать любителям тенниса возможность погордиться своей страной, и он, ди-джей, совершенно с этим согласен, он и сам немного играет, по-любительски, и потому желает им всего самого лучшего, что способна дать Британия, и все загулявшие полуночники, которые его сейчас слушают, через шесть-семь лет сами увидят, как эти долбаные двойняшки с гарантией протырятся в большую лигу. А теперь песня «великого, покойного» Сэмми Дэвиса.[9] Пощелкивают пальцы. Он часто пел с сигареткой, зажатой в длинных пальцах, показывая, какой он стильный и классный. Однажды во сне.[10] В этом стиле музон. Каждый старается, как может.

Допив чай, Сэмми сунул чашку под кровать, откинулся, слушая какой-то джазовый блюз, на подушку. Книжек жалко. Теперь тебе остались только звуковые книги для слепых. Или брайль. Брайль.

Четверг. Первый привольный день в незрячем виде. Начало новой жизни и прочее дерьмо. Есть вещи, которые надо сделать, и сделать их должен он. Больше никто не станет. Даже она, если вдруг войдет сейчас в дверь. Только он. Ладно, хорошо. УСО[11] и лекарь. Лучше не откладывать. Вот только у него в кармане ни гроша. Ни гроша в кармане, весь разбит, во всем организме такое ощущение – хрен знает какое – отделали его под орех, вот какое в нем ощущение. А идти все равно надо, иначе они потом скажут, за давностью, мол, срока и прочее. После них – в приют для слепых, если такой вообще существует, надо пойти туда, записаться, записаться-расписаться, чтобы получить белую палку и собаку-поводыря. Наверняка у них там очередь, быстро в жизни хрен чего получишь. Вообще-то собак он никогда особенно не любил. Ну да ладно.

Приют для слепых, по одному названию ясно, что это за дыра, прямиком из какого-нибудь гребаного викторианского кошмара, ей-богу, он так и видит их всех, несчастных ублюдков, как они в полном унынии бродят, ощупывая беленые каменные стены; мужчины, женщины, дети; все в одной преисподней, все в длинных, обвислых ночных рубашках; а вот и важные господа появились, с дамами, держатели акций, пришли проверить, упали те в цене или нет: черные шелковые цилиндры, белые шарфы, бальные платья, завернули по пути на хлебаный балет или еще куда, в частную ложу на «Айброкс парк»,[12] чтобы пить там шампанское и закусывать французской селедкой или какой еще херней ублажают их во время футбола.

Но вот для Сэмми немаловажно, вот что ему на руку, или возможно на руку, не стоит искушать судьбу, особенно когда дело касается УСО; и все же он, если бы был игроком, счел бы это малым, но шансом, друг; правда, он не игрок, теперь уже нет, не настоящий, хоть и был когда-то, игроком, значит, да еще каким, а теперь нет, – разве что вот в этом деле, да, тут можно бы сделать ставочку, маленькую такую, пару фунтов сразу на трех лошадок, не больше, на УСО, на друзей-приятелей, на Городские программы трудоустройства или как их там, чует его сердце, может сработать, ты только особо-то в это не влезай, вдруг ни черта не получится, хотя если подумать, исус всемогущий, ему же причитается пособие по утрате трудоспособности, понимаешь, о чем я, а, друг, раз он не может видеть и не по собственной вине, а какая ж тут его вина, это все сраные фараоны устроили, друг, государственные служащие. Вот такие дела. Стало быть чего-то ему причитается, лишняя пара фунтов. А как же, мать вашу? Видеть ты не можешь, значит, лишился функции зрения, способности чего-нибудь зреть. Так что, с одной стороны, ему надо перерегистрироваться, потому как он же теперь по строительным лесам шастать не может, друг, знаю, что говорю, оставьте человеку хоть какие-то шансы, он же не видит ни хрена, как он, по-вашему, полезет, на хер, по лестнице с ведерком долбаного раствора в руке? Без шуток, железная, мать ее хлоп, твердокаменная определенность, что касается его, со строительными работами покончено, вот так, и никаких больше Городских программ, идите все на хрен, это не для храбреца Сэмми, не для него, – финито, мать вашу, засуньте их себе в задницу, полный копец.

Сэмми хлопает в ладоши, потирает одной о другую. Может сработать. Он фыркает. Исусе. Глаза, друг, глазам-то кранты. Хоп! Господи-исусе!

Если только они не подыщут ему работенку специально для незрячих.

Ладно.

Но попробовать надо, и попробовать быстро, потому как, если он не зарегистрируется, они его поимеют с этим их сроком давности.

Кофе допил.

Первым делом ему необходима пила. И он ее добудет. В доме только и есть инструментов, что молоток да пара отверток. Он все собирался разжиться тем да этим в «Баррасе». Ну ладно, теперь вот какое дело: теперь ему нужно у швабры ручку отпилить. Для этого и требуется пила. Он врубает радио погромче и выходит из квартиры.

Тут у нас один из открытых таких коридоров, вроде балкона с оградкой в четыре фута. Вечно по нему ветер гуляет. Зимой в нем приходится туго. За соседней дверью обитает пожилая женщина, но он проходит к следующей, потому что знает, там живет мужик. Сэмми его видел раза два, но никогда с ним не разговаривал.

Когда дверь открывается, он говорит: Здравствуйте, я живу в двух дверях отсюда, и подумал, не сможете ли вы одолжить мне на минутку пилу, если она у вас найдется.

Мужик переспрашивает: Пилу?

Я свою брату отдал на прошлой неделе. Мне всего на минуту.

А, понял, ладно…

Сэмми слышит, как он роется в шкафу. Потом возвращается к двери и говорит: Сегодня вернешь?

Да, конечно. Полчаса, самое большее.

Я не из жлобства спрашиваю, просто это пила моего отца, она уже много лет как в семье. Где ты живешь, повтори?