– Оба мы, господин Рудольф, пережили с нашими женами немало прекрасных минут, – вздохнул Копф и замолчал. Он постоял еще минутку, вглядываясь в фотографию госпожи Ничке, пока его внимание не привлекла фотография семи– или восьмилетнего мальчика в коротких штанишках и матросской блузе; со скрипкой в руках он стоял у колонны, обвитой гирляндами из роз. Копф спросил с интересом:

– А мальчик со скрипкой – это вы?

– Вроде бы я…

– Значит, вы играете? – обрадовался Копф.

– Учился, но уже давно не держал скрипку в руках. А сейчас вообще не играю.

– Какую же скрипку вы играли?

– Вторую.

– Да вы, господин Ничке, просто находка! Я уже два месяца ищу вторую скрипку для нашего квартета!

Ничке вынул термометр и зажег ночник: 87,6. Ну, что за температура – не болен и не здоров! Ему пришло в голову нечто нелепое: нужно притвориться, что ты болен сильнее, чем на самом деле. Это поможет избежать других несчастий, даст возможность притаиться где-то в стороне, вдали от всех этих бед и пакостей, непрестанно преследующих нас в этом мире.

– Сколько? – спросил Копф.

– Тридцать восемь, – ответил Ничке и, погасив свет, стряхнул градусник.

– Отлично! Через три дня на прогулку, а через недельку мы уже устроим первую репетицию квартета! Вы знакомы с фон Домерацки?

– Нет.

– Он живет напротив вас. Очень симпатичный и культурный пожилой человек. Он играет на виолончели, судья Тренч взял бы альт, я первую, вы вторую скрипку и – па-па ри-ра-ри-ра пам-пам… – Компф дирижировал одним пальцем, многозначительно улыбаясь господину Ничке. Напевал он какую-то знакомую мелодию, кажется, Гайдна.

Копф, однако же, оказался оптимистом. Господин Ничке болел гораздо дольше, и был даже день, когда он почувствовал себя так плохо, что госпожа Рауш была вынуждена тут же утром побежать за доктором. Температура поднялась значительно выше, чем этого хотелось самому Ничке, и упала только после серии уколов. Ничке еще и потом долгое время чувствовал себя очень неважно и, что самое скверное, стал страдать бессонницей. Он не мог уснуть до четырех, пяти часов утра, ворочался с боку на бок, слышал шум всех проезжавших ночью поездов и электричек, иногда даже далекий бой часов. А когда наконец под утро удавалось уснуть, ему снились какие-то дурацкие, запутанные и мучительные сны, после которых он просыпался весь в поту, а сердце колотилось так, словно он только что прибежал откуда-то издалека. Видно, болезнь, а может быть, и лекарства, которых он принял великое множество, всколыхнули в его мозгу какие-то пласты старых воспоминаний; так, например, ему несколько раз приснилась мать, которую он едва помнил, потому что она умерла, когда ему было всего шесть лет. Ему приснилось, что он вместе с матерью оказался в маленькой еврейской лавчонке; они покупают соломенную корзину для белья, и хозяин лавчонки дает ему розовый леденец, а мать снимает блузку и обнажает белую грудь. Одна грудь матери вдруг начинает расти, делается все больше и больше, покрывается жилками и пятнами и постепенно превращается в отвратительное месиво кровавых внутренностей. Потом мать исчезает, ее как будто ветром сдуло, а он бежит по улице, влетает в какие-то ворота и приподнимает железную крышку бетонного мусорного ящика, влезает в него и захлопывает крышку. Он должен спрятаться от отца, так как совершил некий поступок, какой – не помнит, знает только, что его ждет наказание, ужасно боится и чувствует себя очень несчастным. Он даже уверен, что это не он совершил тот поступок, а кто-то другой, сидевший внутри него нехороший мальчишка, но отец не поймет и не даст ему это объяснить.

Через некоторое время Ничке все же стало лучше, и он понемногу начал поправляться. Большую часть времени он теперь проводил, сидя в кресле у себя в комнате. Иногда госпожа Рауш выносила кресло на крыльцо, чтобы он мог наблюдать, как она вместо него занимается прополкой, окучиванием, поливом и сбором первого урожая. Время от времени они с госпожой Рауш обменивались соображениями относительно урожайности и способов ухода за землей, причем Ничке с удовлетворением отмечал, что госпожа Рауш, хотя и превосходно знала, как обрабатывать землю, никогда ничего не предпринимала без его согласия.

– Может быть, пасынковать помидоры? – спрашивала его госпожа Рауш.

– Пожалуй, да, – немного подумав, соглашался Ничке.

Или:

– Не кажется ли вам, что нужно закрыть цветную капусту листьями, а то будет некрасивая, желтая? – обращалась она к нему с вопросом.

– Если у вас нет более срочной работы, то пожалуйста, – отвечал Ничке.

Копфу так и не удалось создать квартет, так как Ничке, едва почувствовав себя немного лучше, на месяц уехал к дочери. Но еще до отъезда – словно в подтверждение того, что беда не ходит в одиночку, – произошло одно довольно неприятное событие. А именно: однажды утром Ничке вдруг услышал звонок и, выглянув в окно, увидел напротив своего дома фургончик с надписью: «Götz u. Söhne – Hochu. Tiefbauunterneh-mung».[2] Прибывшие на этой машине люди были тут, наверно, уже порядочное время, так как успели установить посреди улицы теодолит и треножник, направленный трубой в сторону дома господина Ничке. Двое итальянских рабочих в пестрых шапках с козырьками, черные, как дьяволы, на другой стороне улицы приподнимали киркой плиты тротуара. Возле калитки стоял человек, похожий на мастера, и смотрел в окна дома господина Ничке. Ничке набросил на пижаму халат и вышел в сад.

– Мы приехали, – весело заявил человек, похожий на мастера.

– Простите, а по какому делу? – спросил Ничке, не открывая калитки.

– Будем копать. Мы это сделаем быстро – раз, два.

– Копайте, сколько влезет, но при чем тут я? – сказал Ничке, похолодев от волнения.

Человек, похожий на мастера, рассмеялся:

– К сожалению, дорогой хозяин, у нас нет вертолета…

– Где же вы хотите копать?

– Как где? У вас в саду!

– Вы с ума сошли! – воскликнул Ничке, стараясь преодолеть внезапно напавшую на него одышку.

Человек вовсе не счел себя обиженным. Поведение Ничке он принял, видимо, за следствие какого-то недоразумения. Очень вежливо он объяснил, что фирма, которую он представляет, ведет по заказу армии земляные работы и прокладывает кабель, необходимый для питания каких-то устройств, сооружаемых на территории, находящейся по ту сторону сточной канавы, что на задах владения господина Ничке. Ров предполагается выкопать за шесть часов, приблизительно столько же времени понадобится, чтобы проложить кабель и засыпать ров. Завтра, примерно в это же время, все будет закончено. Представитель фирмы «Гёц» сказал еще, что придется выкопать два молодых деревца и все георгины, добавив при этом, что потеря не так уж велика, если учесть, что их владелец получит за все убытки соответствующее вознаграждение.

Перед запертой калиткой, ибо Ничке и не думал уступать, состоялась бурная дискуссия, в которую активно включился привлеченный шумом господин Копф и изрядная толпа прохожих. Господин Копф придерживался мнения, что гражданин немецкого государства должен быть заблаговременно предупрежден о том, что какие-то власти имеют намерение посягнуть на его собственность. А господин Ничке имеет право и не согласиться.

– Надеюсь, вы этого не сделаете? – спросил представитель фирмы «Гёц».

– Нет, сделаю! – воскликнул Ничке. Он ясно представил себе, как после раскопок будет выглядеть его сад, и почувствовал внезапный прилив горечи и злости.

– Во время войны мы понесли большие потери, и никаких разговоров не было, – сказал представитель фирмы «Гёц» и повернулся к господину Ничке спиной.

– Во время войны – другое дело, а сейчас войны нет! – крикнул Ничке и схватился за грудь. Ему показалось, что сердце его подпрыгнуло и вот-вот вырвется из груди. К калитке, расталкивая собравшихся, пробивалась госпожа Рауш.

– Что здесь происходит?! – воскликнула она. – Как вы выглядите, господин Ничке, ведь вам нельзя волноваться! – Затем она повернулась к человеку, которого сразу определила, как виновника случившегося. – Господин Ничке только что встал после тяжелой болезни. Неужели вы хотите, чтобы на вашей совести была смерть человека?!