- Ведомство Степашина, - вставил Гинзбург. - Могу себе представить...
- А в прошлом году произошли кое-какие события... долго рассказывать... и я перешел в новую структуру, о существовании которой вы правильно догадались.
- Я не догадался, - пожал плечами Гинзбург. - Индукция - не интуиция. Как эта структура называется, или это тоже секретная информация?
- "Грозы", - с чувством произнес Карпухин и повторил: - Корпорация "Грозы". С частно-государственным капиталом, вы совершенно правы. Вы хотели бы работать в такой организации?
Сейчас он скажет "да" или "нет", и можно будет считать мою миссию выполненной, - подумал он. - Я бы сказал "да", но...
- Да, но... - сказал Гинзбург. - Боюсь, что есть множество обстоятельств...
- Подумайте, я ведь не требую немедленного ответа.
- Вы не понимаете, - с досадой произнес Гинзбург. - Дело не в том, нужно ли мне время для размышлений. Лет... ну, скажем, тридцать назад я бы сказал "да", не думая. Собственно, я так и сказал, когда мне предложили... Поймите две вещи. Нет, даже три. Первая: вот уже десять лет я не работаю, как профессионал. Есть река, в которую невозможно войти дважды не потому, что там другая вода, а потому, что там уже не вода, а серная кислота, и тебя просто растворит, тебе будет больно, и ты ничего не сможешь с этим сделать... Понимаете?
- Да, я понимаю, - пробормотал Карпухин.
- Второе, что я хотел сказать, - продолжал Гинзбург, - это отношения... Видите ли, в девяносто втором я ушел с работы, и вскоре мы подали документы на выезд. Могли, наверно, в Штаты, но поехали сюда - у Маши не было терпения ждать, Штаты - это долгая история, а в Израиль практически сразу, у меня право на возвращение, семья со мной. Мне было тогда не то чтобы все равно... Я был в шоке. То, что происходило в ОКБ... Склоки, подсиживание, я чувствовал себя белой вороной, думал об идеалах, о великой космической державе, это звучит высокопарно, понимаю, но я действительно думал такими категориями, смешно, да?
- Нет, как раз наоборот...
- А остальные думали о карьере, о том, как заработать на жизнь, потому что система разваливалась на глазах, - Гинзбург говорил быстро, он и не расслышал замечания Карпухина. - Не знаю, может, наверху у кого-то еще сохранялись идеалы... Карелин, да. Мы с ним слишком мало знали друг друга, но я чувствовал в нем что-то... Родственную душу. Может, еще кто-нибудь. Но я-то не к элите принадлежал, и на моем уровне все это выглядело так погано и беспросветно... Я больше не мог. "На Марсе будут яблони цвести". Какие яблони? Какой Марс? Даст Бог, получим какой-нибудь заказ, лучше от военных, они больше платят. А на "Буране" в Москве дети катаются. Не хочу... Подальше от всего этого, понимаете? В Израиль? Пусть.
- Я не знаю точно, как там сейчас, - произнес Гинзбург после минутного молчания, во время которого собеседники смотрели друг другу в глаза, пытаясь то ли проникнуть в мысли, то ли хотя бы понять, стоит ли продолжать разговор. - Недавно читал в Интернет-новостях: назначили нового начальника... запамятовал фамилию... с ним стало еще хуже: договоров почти нет, работы нет, зарплаты низкие, люди уходят... С "Энергии"! Ни за что не хотел бы вернуться.
- "Грозы", - сказал Карпухин, - это совсем другая система.
- И третье, - повысил голос Гинзбург. - Может, сейчас самое важное. Мы здесь десять лет. Маша устроилась, преподает математику в системе русских школ "Мофет", она с такой радостью работает, с таким умилением рассказывает вечером о своих учениках... Игорь, мой сын, окончил здесь школу, прошел армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию даже показывали в новостях, он сидел на танке... И в прошлом году его призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как раз подписал мир... Вы не поймете, это такое ощущение... Сын окончил университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук - Аркаша...
Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.
- Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают... И не поедут, о нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так уж сложилось. Я могу их бросить?
Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.
- Могу, - неожиданно сказал Гинзбург. - Но для этого...
Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало невозможно, да и не хотелось.
- Вы не сказали ничего о себе, - произнес, наконец, Карпухин. - Вашей семье здесь хорошо. А вам?
Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот жест по-своему, подошла и спросила:
- Хотите что-нибудь еще?
Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал "спасибо, все в порядке", и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова "тода" и "беседер" были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов, рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном виде противоракетный комплекс СС-300.
- А что мне... - сказал Гинзбург, когда девушка отошла. - Мне сейчас шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в "Небесах обетованных", маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи - не хочу.
- Не хочу, - повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей произнесенной тираде были эти два слова. - Вы работаете?
- Да, конечно, - кивнул Гинзбург. - Можно было бы, наверно, прожить и на пособие, но я не могу. Всю жизнь работал, со школы...
Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге: "романтик, для него ракета - не техническая система, а символ, смысл жизни, у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому что это было ново, правильно и совершенно неожиданно".
- Я и сейчас работаю в школе, - сказал Гинзбург со странным оттенком в голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин, погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:
- В школе? Преподаете? Я думал - вы работаете в промышленности.
- Дорогой Александр Никитич, - грустно произнес Гинзбург, - в промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь был конструктором, а здесь... Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я думал о себе: мужчина в расцвете сил. Предполагал, конечно, что будут трудности: устроиться легко молодым, это известно. Сначала, как все, полгода учили язык, а я присматривался - куда бы потом... По идее, мест много: космосом занимаются в Технионе, группа Акивы Бар-Нуна, есть несколько человек в Тель-Авивском университете, но они не технари, они больше на обработке результатов... Это академическая наука. Есть военная промышленность, концерн "Рафаэл". "Таасия авирит" - это авиация, но там же занимаются и ракетами... С американцами несколько программ. "Наутилус", например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа - прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле... В общем, разослал я свои биографии, "корот хаим" на иврите, и стал ждать.
- Вам никто не ответил? - спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и смотрел уже не на визави, а сквозь него, то ли на что-то за окном, то ли на что-то, чего вообще нельзя было разглядеть в этом мире.
