Я взглянул на сына. Он сидел с открытым ртом и закрытыми глазами. Ты разболтал? – спросил я. Он сделал вид, что не понимает, о чём я говорю. Ты сказал Марте, что мы отправляемся? – спросил я. Он ответил, что сказать этого не мог. Это почему же? – спросил я. Я не видел её, – нагло заявил он. Но она только что поднималась к тебе в комнату, - сказал я. Запеканка была уже готова, – сказал он. Иногда он бывал достоин меня. Но он сделал ошибку, призвав на помощь запеканку. Впрочем, он был ещё молод и неопытен, и я не стал его унижать. Постарайся объяснить мне, – сказал я, – как можно точнее, что именно у тебя болит. У меня болит живот, – сказал он. Живот! Температура у тебя есть? – спросил я. Не знаю, – ответил он. Так узнай, – сказал я. Вид у него становился всё более растерянным. К счастью, я всегда находил удовольствие в подробностях. Пойди, достань градусник, – сказал я, – в правом ящике моего письменного стола, втором сверху, измерь температуру и принеси градусник мне. Я выждал несколько минут и, не услышав вопроса, повторил медленно, слово за словом, это довольно длинное и сложное предложение, содержащее не менее трёх императивов. Когда он выходил, поняв, вероятно, суть сказанного, я шутливо добавил: Ты знаешь, с какой стороны его вставлять? Я охотно прибегал в разговоре с сыном к двусмысленным шуткам, в интересах его образования. Те, остроумие которых он не мог вполне оценить в момент произнесения, а таких было немало, станут предметом его размышлений в часы досуга или будут более или менее правдоподобно истолкованы компанией его друзей. Что само по себе великолепное упражнение. Одновременно я подталкивал его молодой ум на самый плодотворный путь – отвращения к телу и его функциям. Но выразился я не совсем удачно, я имел в виду, каким концом градусника. Только во время пристального изучения запеканки с мясом пришла мне в голову эта запоздалая мысль. Я приподнял корочку ложкой и заглянул внутрь. Внутренность исследовал вилкой. Я позвал Марту и сказал: Это и собака есть не будет. С улыбкой вспомнил я свой письменный стол, в котором было всего-навсего шесть ящиков, по три с каждой стороны того пространства, куда я ставил ноги. Поскольку обед ваш несъедобен, – сказал я, – будьте добры положить в пакет бутерброды с остатками курицы. Наконец вернулся сын и протянул мне градусник. Ты ело хотя бы вытер? – спросил я. Увидев, как я всматриваюсь в ртуть, он подошёл к двери и включил свет. Как далеко в это мгновение был Йуди. Иногда зимой, возвращаясь домой, измотанный и усталый, после целого дня бесплодных блужданий, я находил свои домашние туфли у камина, нутром к огню. У него была температура. Нормальная, – сказал я. Можно я пойду к себе? – спросил он. Зачем? – спросил я. Чтобы лечь, – сказал он. Не провидение ли послало мне это препятствие? Несомненно, но я ни за что не посмел бы прибегнуть к его помощи. Я не собирался подвергать себя удару грома среди ясного неба, который мог оказаться смертельным, лишь из-за того, что у сына схватило живот. Если бы он серьёзно заболел в пути, это было бы другое дело. Всё-таки не зря я штудировал Ветхий Завет. Ты ходил по-большому, сынок? – спросил я ласково. Я пробовал, – сказал он. И сейчас хочешь? – спросил я. Да, – сказал он. Но ничего не выходит, – сказал я. Ничего, – сказал он. Немного газов, – сказал я. Да, – сказал он. Внезапно я вспомнил про сигару отца Амвросия. Я раскурил её. Что-нибудь придумаем, – сказал я, поднимаясь. Мы пошли наверх. Я сделал ему клизму с солёной водой. Он пытался сопротивляться, но недолго. Я вынул наконечник. Старайся подержать, – сказал я, – и не сиди, а ляг на живот. Мы находились в ванной. Он лёг на кафельные плитки своим толстым задом вверх. Пусть впитается поглубже, – сказал я. Что за день! Я посмотрел на пепел сигары. Он застыл, твёрдый и сизый. Я присел на край ванны. Фарфор, зеркала и хром вполне меня успокоили. По крайней мере, я полагаю, что именно они. Впрочем, не вполне. Я встал, положил сигару и почистил резцы. И гнезда, где раньше были зубы, тоже. Выпятив губы, обычно плотно сжатые, я разглядывал себя в зеркале. На кого я похож? – спросил я сам себя. Вид усов, как всегда, раздражал меня. Что-то в них было не то. Усы мне шли, невозможно было представить меня без усов. Но мне хотелось, чтобы они шли мне ещё больше. Крохотного изменения в фасоне стрижки было бы достаточно. Но какого изменения? Они слишком длинные, недостаточно длинные? А сейчас, – сказал я, не отрываясь от зеркала, – сядь на горшок и потужься. Или цвет не тот? Звук опорожнения вернул меня к менее возвышенным заботам. Он поднялся, весь дрожа. Мы оба склонились над горшком, который я взял за ручку, наклоняя из стороны в сторону. Несколько волокнистых кусочков плавало в жёлтой жидкости. Как ты думаешь сходить по-большому, если в животе у тебя пусто? Он возразил, что он завтракал. Ты ничего не ел, – сказал я. Он ничего не ответил. Удар мой пришёлся в цель. Ты забываешь, что через час-другой мы отправляемся, – сказал я. Я не могу, – сказал он. Следовательно, – продолжал я, – тебе придётся что-нибудь поесть. Резкая боль пронзила моё колено. Папа, что с тобой? – спросил он. Я опустился на табуретку, закатал штанину и осмотрел колено, несколько раз согнув и разогнув его. Йод, быстро, – сказал я. Ты сидишь на нём, – сказал он. Я встал, штанина соскользнула на лодыжку. Инертность тел способна буквально свести человека с ума. У меня вырвался рёв, который, должно быть, услышали сестры Эльснер. Они оторвутся от своего чтения, поднимут головы, переглянутся, прислушаются. Тишина. Ещё один крик в ночи. Пальцы двух дряхлых рук, в кольцах и морщинах, протянутся навстречу друг другу, соединятся. Я снова подтянул штанину, с остервенением закатал её до бедра, поднял сиденье табуретки, достал йод и стал втирать его в колено. В колене необычайно много мелких, подвижных косточек. Пусть впитается поглубже, – сказал сын. Он мне за это заплатит, позднее. Кончив втирание, я положил йод на место, опустил штанину, снова сел на табуретку, прислушался. Тишина. Если только не хочешь отведать сильного рвотного, – сказал я, как будто ничего не произошло. Я хочу спать, – сказал он. Пойди ляг, – сказал я, – я принесу тебе в постель чего-нибудь пожевать, ты поспишь немного, и тогда мы отправимся. Я притянул его к себе. Что ты на это скажешь? – спросил я. На это он сказал: Хорошо, пала. Любил ли он меня в тот момент, как любил его я? Имея дело с таким притворщиком, уверенным быть нельзя. Иди быстро в постель и хорошенько укройся, я сейчас приду. Я спустился на кухню, вскипятил чашку молока, намазал кусок хлеба вареньем и поставил всё это на красивый лакированный поднос. Он требует отчёт, он его получит. Марта молча наблюдала за мной, покачиваясь в своём кресле. Как парка, у которой кончилась нить. Убрав за собой, я направился к двери. Я могу идти спать? – спросила она. Она дождалась, когда я нагрузил поднос и взял его в руки, чтобы задать этот вопрос. Я вышел из кухни, поставил поднос на стул возле лестницы и вернулся на кухню, Вы сделали бутерброды? – спросил я. Молоко тем временем остывало, и на поверхности его возникала отвратительная пленка. Она их сделала. Я пойду спать, – сказала она. Все шли спать. Через час вам придётся подняться, – сказал я, – чтобы закрыть дверь. Ей предстояло самой решить, стоит ли в таком случае идти спать. Она спросила, как долго я предполагаю отсутствовать. Понимала ли она, что я отправляюсь не один? Наверняка, да. Когда она поднялась к сыну позвать его, она должна была заметить рюкзак, даже если он ничего ей не сказал. Не имею понятия, – сказал я. И тут же, проникшись её старостью, хуже, чем старостью, старением, печальным и одиноким, в её неизменном углу: Ну, полно, полно, недолго. И посоветовал ей, в самых тёплых для меня выражениях, хорошенько отдохнуть за время моего отсутствия и не скучать, навещать своих друзей и принимать их у себя. Не ограничивайте себя в чае и сахаре, – сказал я, – а если вам понадобятся вдруг деньги, обратитесь к господину Савори. Моя внезапная сердечность не знала границ, я даже пожал ей руку, которую она, угадав моё намерение, поспешно вытерла о передник. Но и после рукопожатия я не выпустил её руку, такую слабую и красную. Ухватив за один палец, я подтянул всю руку к себе и внимательно на неё посмотрел. И будь во мне слёзы, которые я мог пролить, я лил бы их потоками, часами. Кажется, ей пришла в голову мысль, что я собираюсь покуситься на её невинность. Я отпустил руку, взял бутерброды и покинул её.