Только в древних записях сохранилась память о том, что за люди бродили по нашей земле с заплечной сумой, посохом и бесхитростным инструментом, сделанным своими руками. Это не были презренные попрошайки, ленивые бродяги, выставляющие напоказ свое уродство и лицемерно оплакивающие сиротскую долю. Это были честные труженики, обессиленные годами житейских невзгод, ставшие носителями мирских и духовных преданий, утешители и наставники бедных людей. Недаром крестьяне и небогатое городское мещанство почитали старцев, зазывали к себе «на беседу» и слушали их охотней, чем поповскую проповедь.

Переходя из одного повета в другой, старцы видели и знали то, что было скрыто от посполитых, сидящих на своих хуторах или в панских маентках.

Простые люди доверяли им свое горе, а старцы шли дальше, передавая услышанное другим. И не их вина, что, по-своему осмыслив чужую беду, они украшали песни о ней примерами, часто рожденными выдумкой.

Пели с верой в то, о чем пели.

– Сказка – складка, а песня – быль, – говорили они, – вранью да небылице короткий век, а эта правда от старинных людей до нас дошла!

Была в этих песнях живая правда, сверкавшая отточенной остротой сравнений и беспощадным приговором злу.

Жадно слушали их пришедшие на ярмарку люди. В пестрый хор голосов разносчиков, купцов и зазывал, приглашающих покупателей, вливались высокие и трогательные, жалобные и гневные голоса слепцов, нищих старцев. Под мелодичный перебор цимбал плыли над притихшей толпой песни о Лазаре. Об Алексее – божьем человеке…

А в стороне от тиунов и соглядатаев, в тесном кружке слушателей, пелись новые песни.

О лыцарях из Запорожья… О злых татарах и судьбе полонян, о мучениках за веру Христову и о лесном мужике, неуловимом Матюше… О воле.

Смущали народ…

Нередко к помощи нищих-певцов прибегали атаманы восставших крестьян, и помощь эта всегда была честна и бескорыстна.

Помогли жабраки и Савве Митковичу.

Сегодня с утра звучали жабрацкие песни в стенах старого города Лиды, у подножья замка, пережившего величие и падение жестоких властителей, возле заброшенного татарского дворца, долго удивлявшего русских людей своим необычным видом и причиной возникновения на этой земле.

«…Прииде ратию преже на царя Тохтамыша, и бысть им бой, и прогна царя Тохтамыша. Оттоля возгордися окаянный, нача мыслити во сердце своем и на Руську землю, попленити ю… – тако записано у былого автора. Мы дополним: того же лета Тимур-кутлай прогнал Тохтамыша и сел на царство в Сарае, а Тохтамыш сослася с Витовтом, прибежал к нему со двумя сыны и многими царицы. Жестокий властитель Тохтамыш-хан было неволю на князство московское своей ордой наслал, да потерял орду и столицу, а великий князь Литовский его приютил.

Двор ему в граде Лиде поставил вельми узорный, палаты невиданные. А русские матери имя хана того с проклятием поминают, бо нема уже князя Витовта и Тохтамыша нема, а коварные потомки, запамятав обо всем, по сей день нивы наши конями топчут. Украинные села огню предают. Пошто не сожгли люди двор Тохтамышев и золу не развеяли? Пошто обходят его стороной, крестясь набожно? Никто не входит в палаты его, никто не проживает… Пришли туда Савва с сыном своим. Справа была у них значная. Удивися малый Стахор.

О том и расскажем…»

На старой седлицкой дороге, возле города Лиды, Савва со Стахором были уже после полудня. С высокой замковой горы спускались крестьянские телеги, шли пешие, разъезжались конные. Савва вглядывался в попадавшихся навстречу людей, искал знакомого. Низкое августовское солнце золотило величественные башни замка и могучие, более чем пятисаженные стены, четырехугольником окружавшие двор и палаты. Воздвигнутый еще Гедимином, замок возвышался над разбросанным внизу городом, укрывшись от посадских слободок за высокой стеной и глубоким рвом с остатками гнилой воды.

Переброшенный через ров старый, поддерживаемый ржавыми цепями мост давно не поднимался и не охранялся. Когда-то служивший надежной опорой борьбы с иноземцами, теперь покинутый, замок стоял открытый, частью разрушенный, посещаемый лишь в дни ярмарок и храмовых праздников.

Печать запустенья и уныния лежала на всем, что предстало перед глазами Саввы и Стахора, когда они вошли на просторный двор замка. Это чувство усиливал ленивый перезвон двух колоколов небольшой деревянной церкви, прижавшейся к углу огромной стены.

Православные отмечали «день усекновения главы Йоанна Предтечи»[11] и только что отслужили панихиду «о воинах, убиенных за веру». Это был местный храмовой праздник. Обычно в такие дни устраивались шумные «фесты», но, по приказу нового старосты, теперь «фесты» разрешались только в дни католических святых, а православным жителям Лиды дозволили лишь небольшую полдневную ярмарку.

Площадь пустела раньше времени. Разъехались окрестные крестьяне, разошлись городские торговцы и нищие. Продавцы браги, сладостей и лепешек укладывали непроданный товар возле покосившегося двухэтажного деревянного дворца, построенного шестигранником.

– Смотри, какие хоромы дивные, – указал Савва Стахору на дворец, – поди, на русской земле мы таких не видели.

Дворец действительно был необычен.

Он грубо сочетал в себе венцы старославянских строений с узорами азиатских надстроек, шатровой крышей и узкой, лабиринтом окружающей стены, запутанной галереи.

– И на нашей земле другого такого не сыщешь, – сказал проходивший мимо Саввы пожилой разносчик.

– Отчего такое? Чей это дом?

– То не дом, а двор Тохтамышев, – пояснил разносчик, задерживаясь.

– Так вот он каков! – невольно воскликнул Савва!

Разносчик внимательно оглядел пришельца и продолжил:

– Слыхал, небось, про такого царя татарского, Тохтамыш-хана? Еще при князе Витовте спасался он на Литве, тогда и двор сей ему пофундовали. Теперь давно пуст. Скоро обвалится, да нам он без пользы. Разве опять какого татарского хана в гости дождемся… – невесело улыбнулся разносчик.

– А других гостей не ждут в сем дворе? – глядя в упор, негромко спросил Савва.

Разносчик ответил ему таким же взглядом, потом, отвернувшись в сторону, словно нехотя, объяснил:

– Мы гостям добрым рады… да место это… одним словом, нехрещеное. Говорят, там всяко бывает. Не знаю, верить ли, нет ли… Твой, что ли, сынок? Звать-то как? – неожиданно закончил он, ласково погладив Стахора по голове.

– Мой, – ответил Савва, – а зовется Стах – всем панам на страх!

– Доброе имя, – чему-то обрадовался разносчик, – что ж, покажи Стаху ханский двор, коли не боишься, – и, взвалив на плечи перевязанный полотенцем лоток, удалился.

Савва оглянулся. Кругом не было никого, только сторож закрывал большим висячим замком церковные двери. Взяв Стахора за руку, Савва вошел в полуоткрытые решетчатые ворота Тохтамышева дворца.

Узкий темный коридор уводил от ворот влево, огибая середину главного здания. С обеих сторон поднимались высокие бревенчатые стены, кое-где прорезанные низкими арками со следами погнившей, обвалившейся узорной резьбы. На стенах, на небольшом расстоянии друг от друга, висели тяжелые кольца железных оков-ошейников. Стахор замедлил шаг и прижался к отцу. Савва прошептал:

– Не бойся, сынок…

Но, видно, и ему было не по себе в холодной темноте заброшенного дворца. Мысли невольно обращались к слышанному раньше о «нехрещеном месте» в городе Лиде. Еще гоняя плоты по Припяти, наслушался Савва от разных людей о чудесах и волшебствах.

Веселый бродяга Григорий Жук, побывавший во многих местах, однажды рассказал, как, придя в город Лиду, он заночевал в пустом ханском дворце и чуть не умер от страха. В полночь из подземелья вышли на волю духи перекопских князей, собравшись в круг, стали о чем-то совещаться без слов и пить кобылье молоко из человеческих черепов. Григорий божился, что и его хотели заставить выпить, да он вынул из-за пазухи полштофа вина и давай подливать татарам в их пойло, а сам при этом «Отче наш» громко читал. Татары зашипели от злобы, но сделать ничего не могли и ушли обратно, в землю…