Меня как кипятком ошпарило.
У стола захохотали. Офицер поманил черным пальцем:
– Биттэ! Биттэ!
Я оглянулась на тетю Катю. Она шепнула:
– Не отзывайся.
Но староста ухватил меня за рукав:
– Тебе говорят! – и сильно рванул из порядка.
Я невольно потянула за собой Алика. Мальчик метнулся прямо в колени старосты. Тот отбросил его ногой. Алик упал на траву, вскрикнул. Катерина Борисовна подхватила его, прижала к груди:
– Малого не тронь! Слышь? Глаза выдеру!
Староста даже попятился:
– Твой, что ли, байструк?
– Мой, – твердо ответила Катерина.
Тут зашумели другие женщины. Откуда храбрость взялась… Старосту и разъевшимся бугаем назвали, и спекулянтом проклятым. Грозили ему:
– Погоди, придет и твой край. Не будешь на дитё кулаки подымать.
Конечно, дело тут было не в одном моем мальчике. Видно, староста успел всем насолить. Женщины так наседали, что он позвал полицаев на помощь. Катерина Борисовна с Аликом скрылись в толпе, а меня потащили к столу. Оглянувшись, я не увидела ни сына, ни тети Кати… Пока вели, думала: «Может, я их больше никогда не увижу… Видно, мой край ближе, чем у старосты. Нет мне спасения, и незачем отпираться и скрывать. Плюну сейчас им в лицо и сама скажу, кто я такая. Пусть знают, что Варенька Михалевич никогда не боялась и ни перед кем не унижалась… Такие мы, Михалевичи… а староста назвал меня Каган. Верно назвал, ошибся только, решив, что я еврейка… И вот то, что он ошибся, как бы остановило меня. Ошибся, – значит, не все знает. Значит, можно еще… Словом, появилась возможность какой-то игры. Опасной, рискованной, но все ж кто кого.
У стола возле трибуны писарь, не отрывая глаз от бумаги, спросил:
– Откуда?
Я смело и бойко выпалила, как на уроке:
– Деревня Михалевичи, Заболотской волости, Койпльского уезда.
Назвала место рождения свое по старому административному делению, как до революции. Писарь недоверчиво взглянул на меня белесыми глазами.
– Чтой-то не помню я Каганов в Михалевичах…
– А при чем тут Каган? Я ж Михалевич.
Сама думаю: «Где я видела раньше это лицо?»
Он тоже разглядывал меня, видно, стараясь вспомнить.
– Не Каган, значит? – И покосился на стоявшего рядом офицера. – А зовут как?
– Варвара Романовна…
– И родилась там, и крестилась, в этих Михалевичах?
– А как же, и родилась, и крестилась, можете проверить. Все в церковной книге записано…
Писарь забарабанил пальцами по столу:
– Так-так-так.
Потом вскочил, подтянулся на носках, что-то шепнул офицеру на ухо.
Офицер прохрипел:
– О-о-о! – И улыбнулся мне. – Пауль Михалэвиш? Швестер?
Я почувствовала какую-то ниточку, за которую надо сейчас ухватиться.
– Швестер, родная швестер, а Павлуша мне брудер… Не знаю, где он теперь… Жив ли? Может, вы знаете?
– Прошу вас, пройдите сюда…
Я прошла за трибуну.
Вот мы и встретились… Лучше бы нам не встречаться. В детстве я очень любила старшего брата. Но теперь, когда мне сказали, что он жив и что я могу видеть его, меня это не только не обрадовало, а даже скорей испугало. Ну, просто я не знала, что мне подумать… Откуда здесь Павел? Где он: в лагере или на свободе? Голова закружилась. Хотелось и быстрей увидеть его, и было страшно… Никогда не забыть мне той встречи… Я все помню, каждый жест, каждое слово. Хотя хотела бы позабыть…
Он неторопливо поднялся с узкого, обитого черной клеенкой дивана и пошел ко мне. Каких-нибудь пять-шесть шагов, а так много мыслей успело пронестись в голове… И о том, что не узнала бы брата, встретив на улице. Не потому, что на нем немецкий мундир с какими-то металлическими кубиками на петлицах и значком на рукаве – бело-коричневые цветочки на красном фоне.
Позже такие значки заставляли носить всех белорусов, работавших у немцев. А украинцев – вроде трилистника или трезубца. Я не знала тогда, что это значки националистов, думала, отличие какое, вроде награды…
И об этом подумала, и о том, что Павел постарел, потолстел, усики отпустил. Стал совершенно не похож на крестьянского парня… Конечно, прошло много лет… Может, это и не Павел вовсе, а кто-то другой?.. У Павла были очень красивые глаза, добрые, открытые, как у девушки, а тут что-то чужое… И заговорил он не своим голосом.
– Встретились, слава богу…
Он обнял меня. Поцеловал в щеку.
– Что ты какая-то… Как деревянная? Не рада?
Я смотрела на него, силясь понять.
– Ты, Павлуша?
– Ну я, конечно же я!
– Ты… в плену был? Или…
Павел захохотал:
– Именно «или». Не довезли меня до Колымы… Бежал! Как тот беспризорник с путевкой в жизнь. Вот и стал служащим великого рейха!
Этому все еще не хотелось верить, хотя на нем был немецкий мундир. Но, понимаешь, как-то не укладывалось: и в новом облике был он все же чем-то прежний Павел. Живой, горячий. Он сыпал словами, торопился высказаться, словно боялся, что кто-то помешает. Все говорил, говорил, ничего не объясняя про себя… А глаза становились все злее, все жестче. Он схватил сигарету, зажег, и тут я успела спросить:
– Как же ты… на свою родину?
– Родина? – крикнул Павел. – А что мне дала твоя родина?
Я бросилась к брату:
– Опомнись, Павлуша… Боже мой!
Он снова захохотал, как-то странно всхлипывая.
– Испугалась? – Помолчал, заговорил тише, спокойней, как старший с младшей: – Не бойся, сестренка, тут доносить некому. Ос-во-бо-ди-лись! Все! Алес капут! Их время кончилось, а мы с тобой поживем, поживем еще… Знаешь, я искал тебя. Справки навел… У нас, брат, дело поставлено по-европейски.
Как он сказал, что справки навел, сердце так и покатилось… Что будет с нами? С сыном? Видно, я подумала вслух, потому что Павел тут же спросил:
– Большой хлопец? А где он у тебя? С Каганом прячется?
– Нет-нет… Он со мной, здесь в лагере…
Я стала рассказывать о себе, вернее выдумывать не очень-то правдоподобную историю о том, как меня бросил муж, как я жила одна, учительствуя, и теперь вот собралась в родные места… Чем больше я рассказывала, тем больше казалось, что мне верит этот рослый и сильный немецкий офицер. А он слушал, улыбаясь, потом посмотрел мне в глаза и прошептал, как-то совсем по-бывалому:
– Все-то ты врешь, Варька.
Но больше не расспрашивал. Повел за собой.
Вероятно, он занимал важную должность. Когда мы выходили из управы, все ему козыряли и даже выкрикивали «хайль!». Он отвечал быстро, заученно, не обращая внимания на встречных.
Мы шли по окраине города, к выставке, где за проволокой остались Алик и тетя Катя. Шли вдвоем, никто не мог подслушать наш разговор, и я решилась:
– Павлуша, – спросила я, глядя себе под ноги, – ты не думаешь, что может все перемениться? Придут наши…
Он замедлил шаг, ответил, тоже не глядя на меня:
– Германские войска уже за Смоленском… Драпают ваши, как зайцы.
– Паша! – Я схватила его за руку. – Уйдем… Еще не поздно…
– Куда? К партизанам? Нет уж… хватит. Набегался я по лесам, наголодался. Да и лозунг их мне известен. «Смерть предателям!» Моя очередь первая. Я ведь давно врагом зачислен. Теперь кто кого… А ты знаешь, где они, партизаны?
Я правду сказала:
– Откуда мне знать? В лесах где-нибудь… Если б ты согласился…
Павел улыбнулся:
– Хоть бы и знала, не скажешь. Уж такая ты… Милиционер в юбке. А мне их искать незачем. Не по пути. Что у нас, что у вас – разный квас… Слушай, сестренка. – Он осторожно снял мою руку, сказал тихо, но строго: – Ты меня не агитируй, эту чушь выкинь из головы и разговор наш забудь. Хочешь, устрою тебя переводчицей в волостную управу? Ты ж немецкий учила. Шпрехен зи дойч?
Я ответила, будто не было между нами только что сказанного. Не было и прежнего Павла. Передо мной стоял немецкий офицер. «Что ж, он прав, – подумала я, – каждому свое». И по-своему ответила:
– Как прикажешь… Хотела сперва домой сходить, в Михалевичи.