– Что там видать?.. Расскажи…

Это голос Нади, Надежды.

– Посмотри в щелку и расскажи, а утомишься, я подползу… По очереди…

Я же сидела в углу, возле щели в стене, за которой шла жизнь. Об этом Надя напомнила. Она сказала:

– Товарищи, родные мои… Надо держаться, мы же скоро приедем. Верно, Любочка?

Надо держаться. Будем по очереди смотреть в щель и рассказывать… Вот как интересно придумала Надя. Вроде игры. Одна видит, другие гадают… Я говорю:

– Два домика под черепицей… Коровы пасутся, пестрые…

– Ферма, – отвечает Надя, – а ты как думаешь, Фрося?

– Не знаю, – шепчет Фрося, – пусть себе ферма.

Но все же она втягивается в нашу игру и спрашивает:

– Польская, что ли?

– Нет, – еле слышно говорит Маша-белая. – Польшу давно проехали…

– Дней пять уже, – добавляет кто-то, – теперь, поди, все Германия…

Я радуюсь. Игра получается, но мне плохо видно. Отломанной от бидона ручкой стараюсь расширить щель.

– Говори! – требует Надя.

Мы проезжаем через небольшой полустанок. До сих пор я легко читала немецкие надписи, хотя никто из нас не мог угадать, в какой части Германии едем. Знали только названия больших городов: Берлин, Мюнхен, Дрезден… Их мы не проезжали. Нас везли каким-то кружным долгим путем… И вообще, я перестаю понимать надписи. Не разбираю слов. На помощь приходит Надя, затем Маша-черная. Догадываемся: это не Германия. Голландия или Бельгия? Куда нас везут?

– Как ты думаешь, Машенька? – продолжая игру, спрашиваю Машу-белую. Она не отвечает. – Ты спишь, Машенька?

Ведь только что говорила… Оттаскиваем Машу в дальний угол. Туда, где уже второй день лежит пожилая полочанка и белокурая, прозрачная Ниночка тринадцати лет, всю дорогу бредившая во сне.

Ни вынести покойниц, ни позвать на помощь… Нас замкнули, запломбировали. Лишь смерть пробралась сюда, без спроса, без окрика… Стоим в тупике, вагон отцеплен, паровоз ушел. Быть может, это последняя станция?

В щель видна не станция, а пустые платформы и несколько светло-желтых вагончиков. Возле них снуют железнодорожники.

Один, полный, на ходу раскуривая короткую трубку, проходит мимо.

Я прижалась к щели, шепчу:

– Камрад, а камрад!..

Он оглядывается, подходит ближе и, стоя ко мне спиной, делает вид, что занят только трубкой.

– Где мы?

– Бельгия, – отвечает он. – Завтра Франция.

Снова оглядывается, делает шаг ближе ко мне и шепчет:

– Русланд, браво! Очень браво! – быстро, прерывисто говорит еще.

Меня тормошат, не дают слушать:

– Что он сказал? Что?

– Боже мой! Девочки, он сказал, что наши наступают…

– Где? Где сейчас наши? Спроси его…

Меня отталкивают. Налезая друг на друга, стараются заглянуть в щель.

Но бельгийца уже след простыл. Мимо вагона проходит часовой, и мы затихаем. Шепотом я повторяю: «Русланд, браво! Очень браво!» – и смеюсь.

– Надо бы хлебца у него попросить, – вздыхает Надя.

– И воды, – говорит другая. – Да как передашь?

– Когда по Минску пленных вели, – вспоминает Фрося, – наши бабы ловчили… Не боялись…

– То наши, – замечает Маша-черная, – а тут зараз Бельгия, завтра Франция…

– Все-таки надо было попросить, – настаивает Надя.

Лучше бы не начинали этого разговора. Пока не думаешь о еде, есть не хочется. Теперь уставились на меня злыми глазами. Почему не попросила? Что я могла сделать? Только и успела спросить, куда нас везут… Завтра Франция. Дальше везти некуда… А вдруг и по Франции будут таскать несколько дней?.. Кто выдержит? Смотрю на подруг, а у самой голова кружится и в ушах странный металлический лязг…

– Ой! Что это? – почти кричит Маша-черная.

Вверху, под самой крышей, маленькое окошечко, зарешеченное колючей проволокой. Снаружи кто-то пытается железной палкой раздвинуть решетку. Проволока натянута туго, крест-накрест. Поддается не сразу… Молча следим, как в центре окошка расширяется дыра. Мы не знаем, зачем это делается, и многие испуганно жмутся к противоположной стене. Наконец в дыру просовывается сверток в бумаге.

Сверток застревает, зацепившись за колючку, снаружи его стараются протолкнуть… Мы ничем не можем помочь. К окну нельзя подходить, охрана стреляет без предупреждения, да и нет ни у кого сил дотянуться.

Не отрывая глаз ждем… Качнувшись, сверток медленно развернулся. Бумага повисла вверху, а на пол упал бутерброд. Два куска белого хлеба, белого, как вата. У нас такого никогда не выпекали. И ветчина, самая настоящая, розовая с тонким ободком сала… Меня удивило: почему никто не бросается к хлебу? Не верят. Еще не верят глазам своим. Боятся провокации. А из окна падают новые свертки, целлофановые пакетики, сыр в серебряной упаковке…

Сейчас бросятся на них. Передавят слабейших и сами подавятся, глотая куски… Ну, кто первая?

Я вскочила раньше других. Успела отшвырнуть в угол бутерброды, загородила собой… В тот же миг за стеной пронзительно затрещал полицейский свисток, прогремел топот ног. Вероятно, по платформе убегали бельгийцы-железнодорожники. Громко, совсем рядом, выкрикивал ругательства немецкий охранник…

Это-то и подстегнуло несчастных. Скорей! Скорее, пока не ворвались полицаи, не отняли хлеб… Не поднимаясь, на четвереньках женщины подползли ко мне. Я взмахнула все еще бывшей в руке ручкой бидона:

– Назад! Не сметь!..

Сейчас я не смогла бы так грозно крикнуть, а тогда… Откуда сила взялась? Они остановились… Но медлить нельзя. Меня могут отбросить, смять. Я это чувствовала, слышала тихий, многоголосый стон, похожий на вой…

– Надя, Маша, ко мне!

Не позови я на помощь, не знаю… Могли подумать, что я хочу себе первой… Трудно понять, что могли решить эти, дошедшие до последней грани, несчастные.

– Молодец, Любка, – сказала Надя, становясь рядом со мной, – командуй!

Десятки молящих и злых, жалких и испуганных глаз смотрели на меня.

– Разделим поровну, – объявила я, задыхаясь, – не доверяете, назовите других…

Я смотрела в их страшные лица, уже не боясь. Нас трое стоят заслоном. Я втрое сильней каждой…

– Дели, – послышался дрожащий голос.

– Скорей дели, Любочка… Милая, тебе доверяем…

– Сестрица… я тут, – сквозь слезы просит кто-то из дальнего угла, – сил нету… Не забудь… про меня…

Вот что они мне ответили… Не в три, а в тридцать три раза я стала сильней. Вернулось «Любино счастье». Я действовала, распоряжалась, смеялась и плакала.

Конечно, никто не был сыт. Теперь голод даже острее нас мучил. Но мы получили больше, чем хлеб. Ты понимаешь?

Помню, Маша-черная, отщипывая по крошке от своей пайки, сказала:

– Это ж надо, бельгийцы, иностранцы и… Вот тебе раз.

– А что иностранцы? – заметила Надя. – Такие же люди…

– Такие, да не такие, – возразила Маша. – У них и король и королева; одним словом, монархия…

Я сказала:

– А может, те, кто нам бросил, – коммунисты…

– Знаем мы ихних коммунистов, – со злой усмешкой ответила Маша. Она всегда, когда говорила о ком-либо мало знакомом, вроде чуть-чуть насмехалась. – Мало их, что ли, было в Германии. А пришел Гитлер, мы одни против остались…

– Не скажи, – на выручку мне пришла тетя Фрося, – у нас возле Слуцка два снаряда упало, целехоньких. Развинтили, а в них записки от немецких рабочих…

– Сама видела?

– Видела не видела, а есть, значит, и у них…

С этим все согласились. Конечно, есть, только мало мы знаем о них…

– Ничего, узнаем теперь! – строго сказала Надя.

– За решеткой не много познаешь, все в клеточку… – попробовала возразить Маша.

Но ее уже не хотели слушать. Бабоньки мои разгорячились, заговорили, перебивая друг друга. Одна про то слыхала, другая про другое, этой хороший знакомый рассказывал, а той родной брат в письме написал…

И пошло, и пошло. Такое вдруг поднялось… Дескать, рабочий – он везде рабочий. Найдутся и коммунисты, тем более во Франции… Стали планы строить, о побеге заговорили. Я прикрикнула:

– Тише вы! Еще подслушает кто…