Не зря же Владислава Юрьевна дала мне этот паспорт. Значит, я кому-то нужна…

Я спрятала на груди свой новый паспорт, с гордостью оглянулась и увидела хромого человека. Он шел, постукивая палкой по дощатому полу, шаркая ногой. Его появление было так неожиданно, внезапно, как видение. Я вскочила, собираясь бежать.

Хромой загородил палкой дорогу:

– Постойте… Вы были у доктора Соколовской?

– Да. – Я инстинктивно прижала руки к груди, нащупала паспорт.

Он улыбнулся:

– Ну, здравствуйте, товарищ Семенова… – сказал, будто встретил давно знакомую и только сейчас вспомнил имя-отчество. – Если не ошибаюсь, Любовь Николаевна?

Да, Любовь Николаевна… Это имя стало моим. Надолго.

А далеко за Минском, у Старых Дорог…

Тяжело вздымая заиндевевшие бока, кони остановились на вершине холма. С саней соскочило несколько молодых мужчин в добротных крестьянских полушубках. Придерживая на груди автоматы, разминаясь, поскрипывая валенками на сухом рассыпчатом снегу, они поглядывали в сторону головной группы верховых.

Командир, в темной перехваченной ремнями бекеше и высокой папахе, поднялся на стременах, молча всматриваясь в раскинувшееся перед ним поле.

Белое поле, местами прорезанное узорно точенными, покрытыми инеем кустарниками, лежало в стылой тишине.

Ни ветерка. Все окостенело, схваченное недвижным морозом. Казалось, выстрели сейчас из пистолета, и от его резкого звука расколется воздух, зазвенят деревья, осыпая со стеклянных веток чьи-то застывшие слезы, побежит тревожное эхо к глухим уголкам, к притаившимся землянкам, к хуторам, утонувшим в снегу, к деревням, спящим под белыми крышами. Отзовутся ему ближние и дальние. Так казалось или, скорее, так мечталось командиру в черной бекеше.

Но что значит выстрел одного человека на войне, для которой многие годы отливали стволы громоподобных пушек на лучших европейских заводах, и каждый их залп, каждый марш закованных в броню батальонов разработан прославленными теоретиками?

Что значили десятки, даже сотни крестьян со старыми ружьями, на лошадях, запряженных в сани, когда столько стран уже сложили знамена к ногам фюрера?

Непредвиденный ход событий на фронтах и в тылу опрокинул расчеты ученых стратегов.

О партизанах ходили разные слухи среди оккупантов. Одни говорили, что это всего лишь кучка комиссаров, возглавивших банды мужиков. Другие – что в тыл прорвалось крупное войсковое соединение Советской Армии, оснащенное артиллерией и танками, поддерживаемое авиацией.

Никто не знал правды. Немецкие генералы, воспитанные в строгих правилах военной теории, добрались до нее, когда было уже поздно, когда уже нельзя было остановить эту войну не по правилам. Какие тут могут быть правила.

Партизанскими отрядами и соединениями чаще всего командовали люди, не имеющие ни военной подготовки, ни опыта. Не имел ни того, ни другого и командир в черной бекеше.

Был Василий Иванович секретарем обкома и человеком до того мирным, что даже охоту на уток считал занятием жестоким и несправедливым. Если когда и стрелял секретарь, то разве что в тире парка культуры и отдыха – по фанерным капиталистам в цилиндрах. И вот довелось стать боевым командиром большого партизанского соединения.

В самом начале войны Минский областной комитет партии собрал группы надежных людей для подпольной работы. Первые недели и даже месяцы ушли на то, чтобы установить связь с районными подпольными группами, чтобы подчинить единому плану действия разрозненных партизанских отрядов.

Скоро немцы почувствовали, что боевые операции партизан, как и усиливающаяся работа городских подпольщиков, направляется некиим центром. Крупное подразделение эсэсовцев бросили на очистку Минской и соседней областей.

Что ни день, партизанам приходилось вести жестокие бои, маневрировать, менять свои базы. И все же к декабрю сорок первого года многие отряды вынуждены были отойти в глубь дальних районов, в сторону Старых Дорог, на Любанщину. Зима была суровая, снежная.

Отряды бродили в лесах. Малыми группами расходились по глухим деревням в поисках тепла и хлеба. На какое-то время затихло на Минщине и в Полесье. В Берлин полетели хвастливые рапорты, а в минских церквах будущие руководители «Белорусской рады» отслужили молебны. Но так же, как под ледяным покровом глухо роптали скрытые ручейки, гоня теплые струи навстречу друг другу, сливаясь в могучие реки, чтобы, однажды решившись, подняться всем стрежнем и оглушить окрестности грохотом взломанного льда, так же невидимо, тайно готовился в эти дни знаменитый санный рейд партизан.

Тяжелые осенние бои не только не ослабили партизанские отряды, но, как говорят военные, усилили их огневую мощь. Теперь редко в каком отряде не было трофейных автоматов, пулеметов, а некоторые гордились артиллерией – захваченными легкими пушками и минометами. Но не ржаветь же им до весны, не ждать, пока очистятся от снега и просохнут дороги…

Там, где не мог пройти автомобиль, могла пройти лошадь, запряженная в крестьянские сани.

Варвара-Люба:

Когда я первый раз услыхала о санном рейде? На кладбище услыхала, от горбатого мельника из нашего города. По каким делам он приезжал в Минск и зачем зашел на больничное кладбище, бог его знает. Кажется, это был «день поминания» или другой праздник, когда, по обычаю, собираются родственники у могилы близкого им человека. У нас это вот как происходило: украсят могилку еловыми ветками, помолятся. Потом расстелют на затвердевшем холмике белый платок, разложат закуски. Выпьют по чарке и, разомлев от самогона и «душевного поминания», умилятся не только своему горю, но и горю других… Пойдут от могилки к могилке, как гости…

Читая надписи, ахнут, наткнувшись на знакомые имена: «Боже мой!.. И этот тут… Совсем недавно, кажется…»

Заговорят о покойнике и незаметно для самих себя перейдут на житейские темы. Доверчиво выскажут то, о чем в другом месте и слова сказать не осмелились бы. Видно, близкое присутствие смерти как бы очищало людей от мелкой подозрительности, делало их добрее и лучше.

Полиция и немецкий патруль сюда редко заглядывали, так что можно было и пошептаться и повидать кого нужно.

Скорее всего, по этой причине пришел на кладбище и горбатый мельник. Там мы и встретились.

Встречаться с теми, кто знал меня раньше, понятно, я остерегалась и на кладбище ходила не ради этого.

Трудно объяснить, зачем я ходила на кладбище к своей могилке. То есть не к своей, а к могиле Любы Семеновой. Она не была мне ни родственница, ни подруга. Но с тех пор, как мне дали ее имя и я заступила на ее место, во мне появилось странное чувство. Будто я в то же время не я, а она. И почему-то казалось, она лучше, сильнее меня.

Это начало владеть мной ну просто физически. Сначала я еще пробовала сопротивляться. Потом поддалась неведомой силе и как бы поверила, что меня действительно нет. Так, которая ходит по земле, ест, пьет, за больными ухаживает, не я, а она. И поступать мне следует так, как поступала бы Люба. Я отвечаю не за себя – меня уже нет, а за нее. Каждый мой поступок, дурной или хороший, теперь связан с именем Любы Семеновой… Вот умерла простая советская девушка, может быть, еще ничего не свершив, но все, что теперь сделаю я, отнесется к ней. Значит, на моей совести сохранить чистоту и честь ее имени.

Прекратить свою, чтобы продлить жизнь другого, разве не в этом суть многих подвигов? Я осталась жить за другую. Какой же теперь должна быть моя жизнь? Мой характер? А какой была Люба? Такой же, как я, веселой, озорной, спокойной, вдумчивой? Доброй или злой? Спросить-то не у кого. Нельзя мне, Любе Семеновой, спрашивать, какой была я – Люба Семенова.

Уходила к могилке, словно там надеясь найти ответ. Читаю на досточке: «В.Р.Каган». И невольно думаю не о Любе, а о себе. Какой была я, Варенька Каган?..

Все запуталось. Если жизнь есть постоянное сопротивление смерти, то ведь я однажды уже вышла из этой игры, обманув всех и самое смерть. Но почему же не могу решительно распрощаться с тем, что надо забыть? зачем мне думать, какой была Варя Каган?